Под открытым небом. Том 2
Шрифт:
– Тебе хорошо! У тебя и рост, и фамилия – будь здоров!
Суслов, прижавшись лицом к стене, начал ржать. Тонкая светлая кожа на его лице порозовела и, казалось, вот-вот лопнет. Когда смех прошёл, потирая лицо руками, предложил:
– Ну, раз две фамилии не хочешь брать – возьми две трети её фамилии и – баста!
– Не понял сходу. Повтори! – заинтересованно откликнулся Николай.
– Повтори, – попросил и Александр. – А то с дробями у него не того, а ты – две трети…
Лицо Суслова сделалось из розового красным, он пояснил, еле сдерживаясь:
– Ну,
– А так можно? – в раздумьи спросил Николай. Лицо его было более чем серьёзно.
– Консультироваться надо, дело юридическое, – обронил Суслов и, сделав глубокий вдох-выдох, кажется, освободился от напряга рвавшегося из него смеха.
Разговор показался Ковальскому дикостью и он вышел на кухню.
Пока его не было, диалог в комнате приобрёл новую окраску. – А фамилия по линии отцовской у меня могла быть Давыдов. Отец-то умерший – Давыдов, – проговорил внушительно Николай. – Рассказывают, что поэт-рубака Денис Давыдов после войны с Наполеоном поселился под Сызранью в своём именьице и частенько наезжал в наше село. Там и появились мои корни. У него было пять сыновей. Понимаешь, любовь – не любовь, а жила у него, говорят, зазноба там…
– Чё городишь-то, кто говорит? Годков-то сколько прошло?! Разумеешь? – пытался серьёзно возразить Суслов, но, не сдержавшись, захохотал: – Ври, но меру знай!
– А я знаю, – не обидевшись, ответил Свинарёв. – Приезжай в наше село – увидишь: цельный конец села с фамилией Давыдовых.
– И что, все – потомки поэта?
– Ну, как сказать. Лихой был человек!
Он хотел обидеться на Суслова и сказать что-нибудь такое, чтобы прозвучало веско, но не нашёл нужные слова. Николай твёрдо знал от односельчан, что Давыдов наведывался в его село. «А раз бывал, то в чём вопрос? Значит могло и быть что-то! А если нет, то всё равно фамилия известная! Зря Суслов смеётся. Ему не понять».
– Послушай, а Баратынский не заезжал в ваше село? – очень серьёзно поинтересовался Суслов.
Николай слышал такую фамилию, но не мог припомнить, где. Ответил не спеша:
– Многие приезжали… Жизнь была. – Он по-учительски покачал головой: – Историю своей страны надо знать, а как же! – При этом лицо его являло саму железобетонную уверенность в правоте сказанного.
И всё же, чувствуя скрытую насмешку в словах Суслова, решился добавить:
– Антиресоваться историей и международным положением страны опять же всегда пользительно. Вот, скажи мне: война с Китаем будет аль нет?
– Что ты сразу так? – опешил Суслов.
Свинарёв поднял обожжённый палец кверху:
– Не сразу! Это государственный вопрос! На Даманском инциндент. Это непростое событие. Китайцы подружатся с Америкой. И что дальше?
– Не будет этого, – высказался твёрдо Владимир. – Иначе – мировой пожар. Скорее, у нас с США отношения потеплеют, если мы не дураки. К этому надо стремиться. Пойдёт сближение, китайцы поостынут.
Свинарёву ответ понравился. Вопросов он больше не задавал.
…Когда Николай ушёл, Суслов спросил вернувшегося Ковальского:
– Послушай, как ты с ним можешь жить в одной комнате?
Он же мистификатор какой-то! Центропупист!
– Да мы в разных сменах. Почти не общаемся. Привык.
– Весело тут у тебя. Кино, а не жизнь!
– Весело, – без энтузиазма согласился Александр.
– Я кое-что предприму, чтобы ты мог переселиться ко мне.
Согласен?
Ковальский неуверенно кивнул головой.
VI
Наконец-то Александр решился позвонить Шостко.
– На вызове, скоро приедет, – ответил женский голос.
Ковальский, взяв свою заветную тетрадь с наиболее удачными, как казалось ему, стихами, пошёл на станцию «Скорой помощи».
…Женщина у телефона указала на дверь в соседнюю комнату:
– Владимир Владимирович там. У него на вызове умерла молодая больная.
Ковальский замер: «Идти или нет?».
– Идите, пока нет следующего вызова, – прозвучало за спиной.
Накануне Александр перечитывал стихи Шостко. Теперь выплыли отчётливо четыре строки:
Я делаю всё то, что надо делать…Но сколько раз в клинической тишиЯ видел, как сгорало чьё-то телоНа ледяном безмолвии души!«Ну, какие рыжие тёлки и братаны? – Вспомнил Александр стихотворение Никульшина. – Разве можно сравнивать…»
Ковальский открыл дверь. Поэт и врач сидел одиноко за небольшим столом. В одной руке – кусок колбасы, в другой – хлеб. Он механически жевал. Серое землистое лицо с огромным, вполовину лица, матовым лбом угрюмо.
– А-а, стихи принёс, – сказал вяло, не здороваясь.
Ковальский смешался. Уйти поздно. А вести разговор, которого так ждал, казалось, было не к месту.
– Может, я пойду… – вырвалось у Александра.
– Иди, – глухо ответил Шостко. – Тетрадь и листочки оставь, посмотрю. Потом позвонишь…
Ковальский вышел и остановился у зелёной ограды.
Кругом сновали машины, шли люди. Перед зданием за оградой стояли парни. Там, оказывается, был роддом. Окна его светились радостно и жизнеутверждающе. Долговязый детина весело демонстрировал зелёную красивую коляску.
– Она двойная, смотри! Раскладывается!
Худенькая женщина в окошке счастливо улыбалась.
Ковальский шёл в общежитие между жёлтых коробок домов и сквозь шуршание шин автомобилей звучали в его ушах строчки незнакомого поэта:
Я уйду в заливные луга,Там братан рыжих тёлок пасёт…Жизнь продолжалась… О своих стихах Александр сейчас не думал. Хотелось простора и весеннего майского неба. Какое бывает над заливными лугами…