Под покровом небес
Шрифт:
Весь остаток ночи она провела без сна, регулярно давая Порту таблетки, а в промежутках пытаясь расслабиться. Каждый раз, когда она будила его, он послушно привставал, глотал воду и таблетку, ничего при этом не говоря и даже не открывая глаз. В бледном, болезненном полумраке рассвета она услышала, что он начал всхлипывать. Дернувшись, словно от удара электричеством, она села и уставилась в тот угол, куда он лежал головой. Сердце у нее билось часто-часто – под действием чувства, которое она затруднялась определить. Немного послушав, она решила, что это в ней разыгралось сострадание, и наклонилась, придвинувшись поближе. Всхлипы, которые он издавал, были какими-то механическими, вроде икоты или отрыжки. Мало-помалу ее возбуждение улеглось, но она продолжала сидеть, напряженно слушая оба звука вместе – всхлипы в комнате и вой
– Кит. Кит.
Широко открыв глаза, она отозвалась: «Да?», но больше он ничего не говорил. Просидев так довольно долго, она украдкой заползла опять под одеяло и на какое-то время уснула.
Когда проснулась, заметила, что утро уже входит в силу: с неба, просачиваясь сквозь висящий в воздухе мелкий песок, бьют воспаленные стрелы далекого, косого солнца, а неумолчный ветер, казалось, пытается сдуть и унести протянувшиеся там и сям пока еще слабые полосы света. Она встала и, коченея от холода, стала ходить по комнате, занимаясь приведением себя в порядок. Пылить при этом старалась как можно меньше. Но пыль лежала на всем, чего ни коснись, толстым слоем. А еще она вдруг осознала некий изъян в собственной дееспособности: возникло такое чувство, будто целая область сознания онемела и отнялась. Ощущалось отсутствие чего-то, огромное слепое пятно внутри, но где именно, непонятно. Она наблюдала за собой словно откуда-то издали – какие странные теребящие, шарящие жесты производят ее руки, прежде чем прийти в контакт с предметом туалета или одежды. «Это надо прекратить, – сказала она себе. – Это надо прекратить». Но что при этом имела в виду, сама толком не понимала. Ничего нельзя прекратить: все всегда продолжается.
Пришла Зайна, вся завернутая в огромное белое покрывало и, с трудом захлопнув за собой подхваченную порывом ветра дверь, извлекла из-под складок одеяния небольшой поднос с чайником и стаканом.
– Bonjour, madame. R’mleh bzef, [102] – ткнув рукой в небо, сказала она и поставила поднос на пол рядом с матрасом.
Горячий чай немного взбодрил Кит; она выпила его весь и продолжала сидеть, слушая ветер. Вдруг до нее дошло, что Порту ничего не принесли. Пустой чай – это ему маловато будет. Решила пойти поискать Зайну, чтобы узнать, нельзя ли раздобыть для него хотя бы молока. Она вышла и встала во дворе, взывая: «Зайна! Зайна!» – но ее голос за ревом ветра сделался слаб, а стоило набрать побольше воздуха, на зубах сразу начинали скрипеть песчинки.
102
Доброе утро, мадам (фр.). Песок-то как валит! (дарижа)
Никто не появлялся. Несколько раз сунувшись в какие-то пустые и крошечные, похожие на ниши, комнатенки, Кит обнаружила проход, ведущий на кухню. Зайна была там, сидела скорчившись на полу, но заставить ее понять, чего от нее хочет Кит, так и не удалось. Жестами старуха показала, что сходит сейчас за капитаном Бруссаром и пришлет его прямо к ним. Вновь оказавшись в полутьме палаты, Кит легла на свою подстилку, кашляя и протирая глаза, в которые так и лез налипающий на лицо песок. Порт все еще спал.
Когда пришел капитан, она и сама уже почти спала. Откинув капюшон бурнуса из верблюжьей шерсти, он отряхнул его, смахнул с лица песок, потом закрыл за собой дверь и, сощурясь, вгляделся в темноту. Кит встала. Произвели положенный в подобных случаях обмен вопросами и ответами о состоянии больного. Но когда она спросила его про молоко, он лишь окинул ее печальным взглядом. Молоко сюда завозят консервированное и выдают по карточкам, да и то лишь женщинам с маленькими детьми.
– А так бывает разве что овечье, но оно вечно скисшее, да и в любом случае пить его невозможно, – добавил он.
При этом Кит казалось, что каждый раз, как он на нее ни посмотрит, все как-то испытующе, будто подозревает в неких тайных, предосудительных замыслах. Возмущение, охватившее ее под его недобрым взглядом, помогло ей вновь собрать в себе остатки утраченного чувства реальности. «Наверняка он не на всех так смотрит, – думала
– В любом случае, мадам, давать вашему мужу молоко нет никакой необходимости, – сухо сказал он. – Бульона, который по моему приказу вам готовят, вполне достаточно, да и усваивается он лучше. Сейчас я скажу, чтобы Зайна принесла его.
Он вышел. Насыщенный песком ветер завывал по-прежнему.
Весь день Кит читала и следила за тем, чтобы Порт регулярно получал еду и таблетки. Говорить он не был расположен совершенно; возможно, у него не было на это сил. Читая, временами она на минуту-другую забывала и о больном в палате, и о положении, в котором оказалась сама, и каждый раз, когда, опомнившись, она поднимала голову, это было как удар в лицо. Один раз даже чуть не рассмеялась – настолько все окружающее показалось ей странно и нелепо.
– Сбя-а-а, – сказала она, так растянув гласную, что получилось что-то вроде овечьего блеяния.
Под самый вечер она от своей книги устала и растянулась на постели – осторожно, чтобы не побеспокоить Порта. Повернувшись к нему, была неприятно поражена: его глаза оказались открыты, он смотрел на нее в упор с расстояния нескольких дюймов. Ощущение было настолько явно неприятным, что она вскочила и, неотрывно на него глядя, произнесла тоном вымученного участия:
– Как ты себя чувствуешь?
Он чуть нахмурился, но не ответил. Она запнулась, но продолжила в том же духе:
– Как думаешь, таблетки помогают? Температуру, по крайней мере, немного сбивают, мне кажется.
Он помолчал и вдруг, довольно неожиданно, ответил тихим, но ясным голосом.
– Я очень болен, – медленно проговорил он. – Не знаю, вернусь ли.
– Вернешься ли? – глупо повторила она. Потом пощупала его горячий лоб и, сама себя презирая, еле выдавила: – Все будет хорошо.
И тут же решила, что должна из комнаты выйти – прямо сейчас, пока еще не стемнело, – ну хоть на несколько минут. Чуть подышать другим воздухом. Выждала, пока Порт закроет глаза. Затем, не глядя на него – из страха, как бы вновь не встретить его взгляд, – быстро встала и выскочила во двор. Ветер, похоже, немного сменил направление, да и песка в воздухе стало поменьше. Но щеки все еще жалило, в них то и дело впивались песчинки. Быстрым шагом, не глядя на часовых, она вышла за высокую глинобитную арку ворот; дойдя до большой дороги, не остановилась и пошла по ней вниз, вниз, а дальше уже по улице, ведущей к рынку. Здесь, внизу, ветер чувствовался меньше. За исключением попадающейся то там, то сям закутанной в бурнус и лежащей прямо у дороги неподвижной фигуры, на ее пути никого не было. Под ногами мягкий песок, устилающий улицу, а солнце – уже далекое, быстро падающее за край плоской хамады – маячит впереди; под его закатными лучами стены и арки по-вечернему розовеют. Ей было немного стыдно того, как она в нервическом нетерпении выскочила из палаты, но это чувство она себе запретила – под тем предлогом, что сиделка тоже человек и должна иногда отдыхать.
Вышла на рынок – обширную квадратную открытую площадь, по всем четырем сторонам которой шли выбеленные сводчатые галереи, бесчисленные арки которых создавали один и тот же однообразный узор, в какую сторону ни посмотри. В центре лежало несколько верблюдов, издающих звуки, похожие на ворчливое блеяние, горели костры из пальмовых веток, но торговцы с товарами уже ушли. Тут в трех отдельных частях поселка послышались призывы муэдзинов, и на ее глазах еще остававшиеся на рынке мужчины, как по команде, приступили к вечерней молитве. Она пересекла рыночную площадь и оказалась на боковой улочке с ее глиняными строениями, которые в сиянии заката все ненадолго сделались оранжевыми. Двери мелких лавочек были уже закрыты – всех, кроме одной, перед которой она мгновение помедлила и неуверенно заглянула внутрь. Там над небольшим костерком, разложенным посреди пола, склонился мужчина в берете; руками раздувая огонь, он водил ими чуть ли не прямо по пламени. Подняв взгляд, он заметил ее, встал и подошел к двери.