Под покровом небес
Шрифт:
Вслед за ним она прошла через несколько двориков и оказалась в ярко освещенном помещении, в одном конце которого топилась печь. Комната была вся в коврах местной выделки; ими были покрыты стены, диваны, пол. В другом конце комнаты был небольшой бар, в котором распоряжался высокий чернокожий африканец в безукоризненно белом сюртуке и тюрбане. Небрежным жестом капитан указал на него ей.
– Будете что-нибудь?
– А, нет. Спасибо.
– Ну немножко. Ap'eritif. [110]
110
Для аппетита (фр.).
Кит все никак не могла проморгаться на ярком свете.
– Н-нет, не могу, – сказала она.
– По чуть-чуть. Вот,
Кит повиновалась, с протянутого ей подноса взяла бокал. Вкус вина был приятен, но она не хотела ни приятности, ни удовольствия, она вообще не хотела, чтобы ее вытаскивали из апатии. Кроме того, она по-прежнему замечала в глазах капитана странный огонек подозрения, вспыхивающий каждый раз, как он на нее ни посмотрит. Он сидел, прихлебывая из бокала, и изучающе глядел ей в лицо: он почти уже уверился в том, что она не совсем та, за кого он принял ее вначале, так что, может быть, она все-таки действительно жена того больного.
111
Два чинзано (фр.).
– Как Chef de Poste, [112] – заговорил он, – я, в общем-то, обязан устанавливать личность тех, кто мою заставу проезжает. Посторонние появляются у нас, конечно, очень редко. Естественно, я сожалею, что мне приходится беспокоить вас в такой момент. Мне просто надо посмотреть ваши документы. Али!
Бармен молча подступил к их креслам сзади и наполнил бокалы. Какое-то время Кит молчала. Аперитив и впрямь пробудил в ней дикий голод.
112
Начальник заставы (фр.).
– Ну, есть у меня паспорт…
– Прекрасно. Завтра я пошлю к вам кого-нибудь за обоими паспортами, а что-нибудь через часик их верну.
– А вот мой муж свой паспорт потерял. Могу вам предоставить только свой.
– Ah, ca! [113] – воскликнул капитан.
Ну, значит, все как он и ожидал. Он был в ярости и в то же время испытывал некоторое удовлетворение, оттого что понял все с первого взгляда. Как он был прав, когда запретил подчиненным к ней приближаться! Чего-то в этом роде он и ожидал, разве что обычно в таких случаях трудно бывает добиться документов от женщины, а не от мужчины.
113
Ах так! (фр.)
– Мадам, – проговорил он, подавшись вперед в своем кресле, – пожалуйста, поймите: я ни в коей мере не хочу совать нос в дела, которые могут считаться личными. Это простая формальность, но она должна быть исполнена. Я должен видеть оба паспорта. Мне ваши имена совершенно безразличны. Но два человека – это два паспорта, не так ли? Если он у вас не один на двоих.
Кит решила, что он ее не расслышал.
– У моего мужа паспорт украли. Еще в Айн-Крорфе.
Капитан задумался.
– Мне придется доложить об этом. А вы как думали? Командующему округом. – Он встал. – Вообще-то, вы должны были сами заявить, как только это случилось.
Капитан успел распорядиться, чтобы слуга накрыл стол на двоих, но теперь уже не хотел обедать с нею вместе.
– А мы так и сделали. Лейтенант д’Арманьяк в Бунуре все про это знает, – сказала Кит и допила то, что оставалось в бокале. – А можно мне сигаретку? Спасибо. – Он протянул ей пачку «Честерфилда», поднес огонь и пронаблюдал за тем, как она затягивается. – Мои сигареты все кончились.
Она улыбнулась, не сводя глаз с пачки в его руке. Ей стало лучше, но теперь у нее сосало под ложечкой от голода, и с каждой минутой все сильнее. Капитан молчал. Она продолжила:
– Лейтенант д’Арманьяк делал все, чтобы моему мужу паспорт вернули, пытался вызволить его из Мессада…
Из того, что она говорила, капитан не верил ни единому слову; все это он считал актерством, прекрасно разыгранным спектаклем. К этому моменту он уже вполне уверенно считал ее не только авантюристкой, но и весьма подозрительной личностью.
– Понятно, – сказал он, уставясь на ковер под ногами. – Что ж, хорошо, мадам. Не смею вас больше задерживать. – (Она встала.) – Завтра
Он проводил ее до палаты и, вернувшись, сел обедать один в великом раздражении от ее настойчивых попыток ввести его в заблуждение. Скрывшись в темной палате, Кит на секунду спряталась за дверью, потом чуть приоткрыла ее вновь, следя за тем, как пятно света от офицерского фонарика на заметенной песком дорожке уходит прочь. Потом пошла искать Зайну, которая в конце концов и покормила ее на кухне.
Когда поела, вернулась в палату и зажгла лампу. Все тело Порта тут же скорчилось, на лице отразился протест против внезапно вспыхнувшего света. Она задвинула лампу в угол за чемоданы и немного постояла посреди комнаты, не думая ни о чем. Через несколько минут взяла пальто и вышла во двор.
Крыша форта представляла собой обширную, плоскую, неправильных очертаний глинобитную террасу, к тому же разной в разных местах высоты – этим скрадывались неровности рельефа местности внизу. В темноте пандусы и лестницы между бастионами были почти неразличимы. С внешней стороны вдоль края крыши шел невысокий парапет, тогда как бесчисленные внутренние дворики были просто открытыми колодцами, которые следовало обходить с осторожностью. Но ярко светившие звезды хранили ее от несчастья. Она дышала глубоко, чувствуя себя будто на корабельной палубе. Внизу лежал невидимый поселок – ни огонька! – зато весь север был подсвечен тусклым мерцанием белого эрга – необъятного песчаного океана с его застывшими изгибистыми гребнями, с его неподатливостью и молчанием. Она медленно поворачивалась, обозревая горизонт. Воздух, с уходом ветра ставший вдвойне недвижным, был как какой-то паралитик. В какую сторону ни глянь, ночь подавала взгляду лишь одно – отсутствие движения, приостановку всех продолжений. И вместе с тем, пока она там стояла, сама временно сделавшись частью пустоты, ею же в другом месте созданной, мало-помалу ей в голову стало закрадываться сомнение: появилось чувство – сначала смутное, потом почти уверенность, – что окружающий пейзаж какой-то своей частью движется – вот прямо сейчас, когда она на него смотрит. Она глянула вверх, и ее лицо исказилось. Весь чудовищно набитый звездами небосвод плыл, поворачивался прямо перед ее глазами. На первый взгляд ригидный как покойник, он движется! Каждую секунду какая-нибудь невидимая звезда выходит из-за края земли с той стороны, а другая закатывается за край с этой. Смущенно кашлянув, она пошла дальше, пытаясь вспомнить то, чем не понравился ей капитан Бруссар. Не предложил ей даже пачку сигарет, а уж как она недвусмысленно намекала!
– Господи боже мой! – сказала она вслух, пожалев, что скурила последнюю пачку «Плейерз» еще в Бунуре.
Он открыл глаза. Злая какая комната. И пустая. Ну вот, теперь и с комнатой воевать придется. Но позже он испытал мгновение головокружительной ясности. Очутился на краю такой области, где каждая мысль, каждый образ может существовать по собственному произволу и где связь между чем-то одним и чем-то следующим отсутствует напрочь. С огромным трудом он попытался выбраться, ухватив по дороге сущность этого нового вида самопознания, и вдруг почувствовал, что начинает скатываться в эту область обратно, не подозревая при этом, что давно уже в нее отчасти врос и больше не способен рассматривать ее извне. Ему казалось, что он набрел на некий новый, никем нетронутый способ мыслить, при котором соотносить с жизнью ничего не надо. «Мысль в себе», – сказал он. Беспричинная, ни на чем не основанная, но прекрасная, как какой-нибудь чудно выписанный узор. Ага, вот – вот они опять, вот появились, вспыхивают и улетают. Он попытался одну ухватить, у него вроде даже получилось. «Но мысль о чем? О чем, бишь, я?» И тут же ее вытолкали, сбросили с дороги другие, толпящиеся сзади. Борясь и отступая, он открыл глаза: да помогите же! Комната! Господи, комната. Еще здесь. Зато тишина в ней теперь кишит всякими враждебными силами; он ясно их различает: сам факт того, что как бы непредвзятая, нейтральная ee настороженность обращена во все стороны, заставляет его ей не верить. Однако помимо себя самого, кроме нее, у него ничего больше нет. Он проследил взглядом линию примыкания стены к полу, прилагая все силы к тому, чтобы зафиксировать ее в памяти, сделать из нее опору, за которую можно будет ухватиться, когда придется закрыть глаза. Ну разумеется, конечно, есть – есть жуткое несоответствие между скоростью, с которой мчится он, и спокойной неподвижностью этой линии, но он постарается. Раз это нужно, чтобы не уходить. Чтобы остаться тут. Разлиться наводнением, прорасти деревом, пустить корни и все же остаться. Сороконожка так может, даже разрезанная на куски. Каждый кусок движется сам по себе. Мало того: каждая ножка сгибается и разгибается, уже оторванная и лежащая на полу.