Под покровом небес
Шрифт:
Когда старуха-рабыня явилась с полдником, Кит все еще сидела неподвижно, глядя перед собой невидящим взором. Старуха подносила вкусные кусочки к ее лицу, пыталась пропихивать их ей в рот. Потом вышла, отправившись на поиски Белькассима, чтобы доложить ему о том, что юный господин то ли заболел, то ли околдован, – в общем, не ест. Но Белькассим в тот день обедал в доме у торговца кожами на другом конце города, и найти его не удалось. Решив взять это дело в собственные руки, она пошла в свою каморку, располагавшуюся по другую сторону двора рядом с верблюжьими стойлами, и приготовила там чашечку козьего масла, которое смешала с молотым верблюжьим навозом, для чего долго толкла его в ступе деревянным пестиком. Закончив, сделала из половины этой субстанции шар и проглотила его, не жуя. Оставшейся массой намазала два хвоста длинной ременной плетки, которую держала у себя под постелью. С плеткой в руках она вернулась в комнату Кит, где та по-прежнему неподвижно сидела на матрасе. Закрыв за собой дверь, старуха немного постояла, собираясь с силами, а потом завела монотонную плаксивую песнь, медленно помахивая при этом в воздухе извивающейся плетью и следя за Кит: не появятся ли на ее расслабленном лице признаки пробуждения. Через несколько минут, видя, что ничего не выходит, она переместилась ближе к матрасу, воздела плеть над
В этот момент старуха услышала на ступеньках шаги. Испугавшись, что возвратившийся Белькассим сейчас накажет ее за то, что она лезет не в свое дело, она бросила плеть и обернулась к двери. Которая открылась, и в комнату одна за другой, пригибаясь, чтобы не задеть головой о притолоку, вбежали все три жены Белькассима. Не обращая внимания на старуху, все как одна они кинулись к матрасу и набросились на лежащую на нем Кит, сдергивая с нее тюрбан и раздевая ее, да с такой страстью, что рубаха на ней вмиг была порвана и верхняя часть тела полностью обнажилась. Их натиск был столь неожидан и неистов, что своей цели они достигли в три секунды, тогда как Кит вообще не понимала, что происходит. И тут почувствовала плеть на своих грудях. Взвизгнув, протянула руку и схватила голову, которая маячила ближе всех. Нащупала волосы, дернула, потом ее скрюченные пальцы вцепились в мягкие ткани лица. Со всей силы она рванула его вниз, пытаясь разодрать в клочья, но оно не порвалось, а только сделалось влажным. Плеть в это время сполохами пламени обдавала ей плечи и спину. Кроме нее, теперь визжал кто-то еще, да и другие голоса вокруг пронзительно кричали. На своем лице она почувствовала вес чьего-то тела, перекрывшего рот. Она его укусила. «Слава богу, зубы у меня крепкие», – подумала она и, увидев эти слова (они как бы вспыхнули прямо перед ее глазами), сжала челюсти крепче; зубы погрузились в мягкую плоть. Как это восхитительно – ощущать на языке кровь! Кровь показалась ей так вкусна, что боль от ударов плетью словно отступила. Комната была полна народу; воздух сделался кашей из криков и визга. Вдруг все перекрыл голос Белькассима, его яростный окрик. Почувствовав облегчение оттого, что он наконец явился, она расслабила челюсти и тут же получила жестокий удар в лицо. Звуки скрутились в узел и куда-то унеслись, она осталась одна в темноте и какое-то время там пребывала, думая, что мурлычет песенку, которую так часто пел ей Белькассим.
Или это его голос и есть, а она лежит головой у него на коленях, протягивая руки вверх, чтобы приблизить его лицо к своему? А не было ли в этом промежутке, что канул куда-то, тихой ночи, а то и нескольких ночей, перед тем как она оказалась здесь, в огромной комнате, где повсюду горят бесчисленные свечи, – сидит, скрестив ноги по-турецки, одетая в золотое платье и окруженная женщинами, лица которых угрюмы и сердиты. Долго ли они терпели бы ее, стали бы вот так же подливать ей в чашку еще чая, если бы она была с ними одна? Но с нею Белькассим, и его взор серьезен. Она обратила взгляд на него: вот он движениями замедленными, словно она видит это во сне, снимает украшения с шеи у каждой из трех жен поочередно и всякий раз поворачивается, чтобы аккуратно опустить драгоценности ей в подол. Золотая парча наливается весом тяжелого металла. Она смотрела то на яркие украшения, то на жен, но те, потупясь, глядели в пол и поднимать глаза отказывались напрочь. Во дворе, который простирался внизу, под балконом, слышался нарастающий гомон мужских голосов, потом зазвучала музыка, и все окружающие ее женщины хором что-то закричали в ее честь. Она понимала, что даже сейчас, когда Белькассим рядом – сидит перед ней, цепляя ей на шею и грудь драгоценности, – все эти женщины ненавидят ее и ему не удастся защитить ее от их ненависти. Сегодня он наказал своих жен, предпочтя им чужестранку и унизив их перед нею, но дело не только в женах, есть тут и другие женщины, и у всех хмурые лица; даже рабыни, что бросают взгляды издали, с галереи, отныне тоже будут дожидаться момента, когда придет возможность насладиться зрелищем ее падения.
Когда Белькассим кормил ее пирогом, она всхлипывала и давилась, отчего крошки веером летели ему в лицо. «G igherdh ish’ed our illi», [138] – пели внизу берберы-музыканты, вновь и вновь повторяя эту фразу без изменения, в то время как ритм бендира менялся, плыл и обволакивал, а потом возвращался к первоначальному, чтобы медленно замкнуть кольцо, из которого ей будет не вырваться. Белькассим смотрел на нее со смесью жалости и отвращения. Посреди плача она закашлялась и долго не могла угомониться. Сурьма с ее век потекла на лицо, слезы капали на свадебное платье. Нет, те мужчины, чей смех доносится со двора, не спасут ее, и Белькассим не спасет. Да он и сейчас уже на нее сердится. Закрыв лицо руками, она почувствовала, что он схватил ее за запястья, что-то шепчет, но непонятные слова только свистят и шипят в ушах. Она с силой вырвала у него свои руки и сгорбилась, пряча лицо. Оставь он ее одну хотя бы на час, эти три фурии не промедлят. Они уже и теперь друг с дружкой в унисон думу думают, а ей-то все насквозь видно, видна каждая каверза их мстительного замысла: ишь ведь, сидят там, опустив глазки долу! Тут она с недовольным вскриком попыталась подняться на ноги, но Белькассим помешал ей, безжалостным толчком посадив на место. По комнате проковыляла огромных размеров чернокожая женщина, дошла до Кит и села к ней вплотную, да еще и обхватила ее толстенной ручищей, прижав к горке подушек. Увидев, что Белькассим из комнаты выходит, Кит сразу принялась расстегивать и снимать ожерелья и броши; черная женщина не
138
«Никто не властен над своей судьбой» (тамазигт).
Что это? Ах, рассечена губа; вид крови на пальце так зачаровал ее, что она долго сидела тихо, воспринимая только музыку. Сидеть тихо казалось ей лучшим способом избегнуть еще большей боли. С болью это всегда так: когда не получилось уклониться, надо спрятать ее подальше и как можно дольше там держать. И верно: никто не причинял ей боли, пока она сидела тихо и неподвижно. Жирные руки черной женщины опять украсили ее ожерельями и амулетами. Кто-то передал ей стакан обжигающего чая, кто-то еще протягивал тарелочку с лепешками. Музыка не смолкала, но ее переливы то и дело заглушались выкриками женщин – гортанными и похожими на тирольский йодль. Свечи догорали, многие из них погасли, в комнате постепенно становилось все темнее. Кит задремала, привалившись к черной женщине.
Много позже в полной темноте она взошла на четыре ступеньки вверх и оказалась на огромной огороженной кровати, пахнущей гвоздичным маслом, которым был надушен ее полог. Сзади слышалось тяжелое дыхание Белькассима – он привел ее сюда за руку. Теперь, когда она стала полной его собственностью, в его манере обращения с нею появились нотки новой свирепости, какая-то злая безудержность и развязность. Постель была теперь бурным морем, где ее носило по воле прихотливых и неистовых волн, которые то вздымали ее, то беспорядочно рушились сверху. Но зачем в разгар кипения этой бури две руки, вынырнув из глубин, все сильнее сжимают ей горло? Так сильно, что даже могучая серая музыка моря перекрывается другой, более темной и мощной – ревом небытия, слышимым всякой душе, когда, оказавшись на краю бездны, она заглядывает вниз.
Потом он заснул, а она, лежа без сна в ласковом ночном безмолвии, тихо дышала. Следующий день она провела, не вылезая из постели, под балдахином. Такое было ощущение, будто сидишь в большом-большом коробе. Утром Белькассим оделся и ушел; жирная женщина, материализовавшаяся предыдущим вечером, заперла за ним дверь и села на пол, привалившись к двери спиной. Каждый раз, когда служанки приносили еду, питье или воду для умывания, женщина невероятно медленно, пыхтя и кряхтя, вставала и отворяла перед входящими тяжелую створку.
Пища вызывала у Кит отвращение: какое-то сальное, расползающееся не поймешь что – совсем не то, чем ее кормили, когда она жила в комнатке над крышей. Некоторые блюда, похоже, состояли в основном из кусков полупроваренного бараньего жира. Она ела очень мало и видела, что приходящие за посудой служанки смотрят на нее с неодобрением. Зная, что на какое-то время она вне опасности, Кит почти успокоилась. Ее чемоданчик ей принесли и сюда, и, укрывшись от посторонних глаз на кровати, она поставила его себе на колени и открыла, чтобы проинспектировать содержимое. Пудру, помаду и духи она машинально употребила по назначению; сложенные тысячефранковые купюры при этом выпали на постель. Другие предметы подолгу рассматривала: маленький белый платочек, блестящие маникюрные ножнички, телесного цвета шелковые трусики, баночки с кремом для лица. Потом равнодушно откладывала: этакие милые, загадочные артефакты, оставшиеся от исчезнувшей цивилизации. Чувствовала, что каждый предмет символизирует что-то забытое. При этом то, что она не может вспомнить, что эти вещи значат, и даже понимает это, ее нисколько не печалило. Тысячефранковые купюры она сложила в пачку и убрала на дно чемоданчика, вещи сложила сверху и застегнула замок.
Тем вечером Белькассим обедал с нею. Заставляя ее глотать куски жира, он красноречивыми жестами показывал, что она ему будет куда желаннее, если потолстеет. Она противилась; от такой еды ей делалось нехорошо. Но, как всегда, не выполнить его приказ было невозможно. Она все съела и в тот день, и на следующий, и делала так все дни после этого. Привыкла и больше не противилась. Дни и ночи смешались в ее сознании, потому что иногда Белькассим приходил к ней в постель среди дня и уходил вечером, а среди ночи возвращался в сопровождении служанки с подносом еды. Она же постоянно пребывала в этой комнате без окон и почти все время в кровати, лежа среди раскиданных белых подушек в полном неведении ни о чем, кроме послевкусия или предвкушения прихода Белькассима. С того момента, когда, поднявшись по ступенькам на ложе, он раздвигал занавески, влезал и ложился рядом с нею, чтобы начать ритуал медленного освобождения ее от одежд, часы, перед этим проведенные ею в тягостной праздности, наполнялись значением и смыслом. А когда уходил, с нею оставалось восхитительное изнеможение и удовлетворение, которое не рассеивалось долго-долго; она лежала в полусне, купаясь в ауре животного довольства, причем это состояние она вскоре стала воспринимать как естественное, а потом сделалась от него зависимой, как от наркотика.
Однажды выдалась ночь, когда он не пришел совсем. Она металась на простынях и вздыхала так громко и горестно, что негритянка куда-то сходила и принесла ей стакан чего-то горячего и кислого. Кит уснула, но проснулась утром с тяжелой головой, полной гудения и боли. Днем почти не ела. В этот раз служанки смотрели на нее с сочувствием.
Вечером он пришел. Как только он появился в дверях и сделал черной женщине знак выйти, Кит вскочила и, пробежав по комнате, истерически бросилась ему на грудь. Улыбаясь, он отнес ее обратно в кровать, по пути методично снимая с нее одежду и украшения. Когда она лежала перед ним обнаженная, белая-белая и с глазами, будто подернутыми пленкой, он склонился над ней и начал кормить сластями изо рта в рот. Схватив конфетку, она то и дело пыталась поймать губами его губы, но он всякий раз опережал ее, успевая отстраниться. Так он дразнил бы ее очень долго, но в конце концов она с протяжным криком откинулась на подушки и замерла в неподвижности. Весь сияя, он отбросил конфеты в сторону и покрыл ее простертое тело поцелуями. Когда она пришла в себя, в комнате было темно, а он лежал рядом и крепко спал. После этого он стал иногда оставлять ее одну на два дня кряду. А потом принимался дразнить и дразнил так долго, что она, крича, бросалась на него с кулаками. Но все равно с нетерпением ждала следующей такой же невыносимой интерлюдии, каждая из которых приводила ее в возбуждение, изгоняющее из сознания все другие чувства.