Под сенью наших берёз

Герцог Ирина

Но по окончании работы калымщики отрывались по полной. У дяди Ивана случались длительные, тяжелые запои, иногда на несколько недель. В подпитии он гонял и тетю Веру, и мальчишек, устраивал «родительские собрания» на дому, требовал дневник, когда братья уже учились в школе, и ремнем бил, если ему казалось, будто есть за что. Чем больше выпито, тем больше казалось. Надо же было родителю воспитывать детей в свободное от калыма время, когда еще? И матери доставалось по каким-то ему одному понятным причинам.

Пока дети были маленькими, в полной мере не осознавали

всю беспросветность, обреченность окружающего их мира. Видели везде одно и то же, так что казалось бы это почти нормой, если бы на улице не жили несколько все же непьющих семей. Глядя на них, ребятня понимала, что все же есть другие люди. Наблюдали, как живут пьющие и непьющие, понимали, что пьянство – это ужасно, стыдно, что без него жить намного лучше и интереснее. Достаток, не достаток – какая разница, если человек живет, практически не приходя в сознание: какая ему радость от того, что стоит под окном новенький желтый «Москвич», или не радость от того, что завтра не окажется денег на еду, если он сегодня спустит все на водку?

В полном отрыве отдыхал от трудной работы и дядя Ваня. Поэтому частенько Ромка и Юрка отсиживались в моменты особых воспитательных наездов отца у Киры дома. Ангелина кормила и их заодно со своими или поила чаем с вареньем и печеньем. Вечером тетя Вера, придя с работы, знала, где найти сыновей. Сложилось так, что росли они вместе, всей гурьбой, почти как родные.

* * *

Толя все чаще пропадал неизвестно где. Мама разговаривала с ним, пытаясь выяснить, в чем дело, что с ним происходит, сетовала на то, что он совсем отбился от рук и перестал ее слушаться.

– Мам, я не маленький. Может, хватит уже меня контролировать и отчитывать.

– Ты прекрасно понимаешь, Толя, о чем я говорю. Ты связался с плохой компанией, дерзишь, перестал реагировать на мои просьбы.

– Мам, это мои друзья, и мне интересно проводить с ними время. Я нянька, что ли, всю жизнь должен подтирать сопли младшим? У меня могут быть свои интересы?

Мама, невзирая на его протесты, все равно запрещала приходить домой поздно, на что он огрызался, как обнаживший острые зубы щенок, у которого пытаются забрать любимую игрушку.

– Да стыдно мне бежать домой в девять часов, когда другие пацаны гуляют. Сказать, что мама не разрешает гулять дольше? Засмеют. Я успеваю сделать все, что должен, до того, как ухожу, мам, – аргументировал Толя.

Его доводы ему казались вескими, что еще нужно от него? Маме было неспокойно, еще и Кира как-то ляпнула просто так, не подумав, что от брата все время пахнет табаком. Она не была доносчицей, терпеть этого не могла, как-то нечаянно вырвалось, может быть, интуитивно чувствовала, что надо помочь брату, из намерений защитить от чего-то плохого и сказать маме. Кто еще может помочь, как не она?

Ангелина доверяла своим детям и очень на них надеялась, но также она понимала, в каком гнилом окружении им приходилось жить, она все время тревожилась за них.

Беспокойства оказались не напрасными, Толя влип в историю. Подозрительно тихо он вел себя дня за два до того,

как в одно домашнее, вкусно пахнущее блинами воскресное утро в их дом пришел милиционер. Мама похолодела от одного вида милицейской фуражки, плывущей мимо окон двора к входной двери, сердце екнуло и упало прямо в пятки. Дурные предчувствия успели заполонить душу, раздался стук в дверь.

– Что случилось? Толя? Что натворил? – спросила мама.

Толя и сам был напуган, ответить ничего не успел, дверь распахнулась.

Мама указала участковому на стул возле стола. Он открыл свою пухлую синюю папку, уставился немигающим взглядом на мальчишку, выдержал паузу, затем спросил:

– Ну что, сам рассказывать будешь или мне начать?

Мама, как будто ее молодые, крепкие мышцы одрябли в секунду, как ватная кукла, клонясь из стороны в сторону, опустилась на стул напротив и тоже смотрела выжидающе на сына – подростка четырнадцати лет, уже не ребенка, но, несмотря на пробивающуюся над верхней губой поросль, на уже оформляющийся кадык, совсем еще не взрослого старшего сына, хорошего парня, помощника. Он молчал.

– Поступило заявление о краже от гражданки Крапивиной, проживающей по улице Баумана. Украли сто рублей, два серебряных подстаканника, фонарик и бутылку водки.

Чтобы накопить сто рублей с месячной зарплатой в шестьдесят-семьдесят, требовалось немало времени. Почти половина дохода уходила на оплату электричества, газа, воды, продукты, лекарства и еще на кучу статей расходов. На сто рублей можно было купить мужской костюм или меховую шапку, плащ, складной велосипед, фотоаппарат «Зенит-Е», авиабилет на юг туда-обратно. Сумма большая не только для малоимущих.

Толя побледнел, убрал предательски дрожащие руки под стол.

– В рабочее время возле дома гражданки соседями были замечены молодые люди, которые почти все опознаны, – суконным языком, монотонно, как по писаному протоколу продолжал говорить блюститель закона. – Среди прочих видели и вашего сына Анатолия. Ведутся следственные мероприятия.

Лицо мамы вспыхнуло, белая от рождения кожа побагровела, ей было стыдно, обидно, горько, непостижимо. Брат молчал.

– Уже все участники компании, в которой ты в последнее время зависал, опрошены. И Кривулев указал на тебя как на человека, вошедшего в дом и, по сути, совершившего кражу.

Мама сцепила пальцы рук в замок, закрыла глаза на мгновенье и тихо-тихо произнесла:

– Рассказывай.

По телу Толи пронеслись мурашки от этого незнакомого хриплого шепота и застыли все прямо на макушке.

– Ты понимаешь, чем это может для тебя закончиться? Пойдешь по малолетке. Жизнь сломана. Не сбудутся мечты, окружение твое на многие годы будет состоять из преступников, совершивших куда более серьезные, более тяжкие преступления, чем стоять на стреме. В тюрьме свои законы, нравы, не все выдерживают, – изменил свой тон милиционер. – Двое твоих корешей совершеннолетние, а это значит, что они будут всю вину валить на вас – сопливых гавриков, спасая свои шкуры. Подумай, крепко подумай, парень, – продолжил он.