Под сенью проклятия
Шрифт:
Там имелась и сорочица белого шелка, и короткие, по щиколотку, сапожки зеленого сафьяну. Я застыла в немом восхищении. Но Саньша, мигом скинув одежду, дернула меня за руку.
— Велено поторапливаться. Как закончим, придут мыться домашние верча Яруни, евоная жена с дочками. Так что не стой столбом, скидывай платьишко. Париться перед пиром не след, но волосы промыть нужно. Да и пот смыть, с дороги, чай.
Кивнув, я разоблакалась и молча пошла следом. В жарко натопленной парилке Саньша окатила меня горячей водой. Потом подступила поближе, держа в руке новую липовую мочалку. Но я
Девка тут же радостно кивнула, исчезла, заскочила обратно в парную с тряпицей в руке. Присела рядом со мной, поливая себя слитым настоем золы и яростно проходясь по коже принесенной ветошью.
Какое-то время в парилке стояла тишина, потом Саньша сказала:
— А ко мне вчера Рогор приходил, велел тебя госпожой Тришей величать. Ты и вправду хозяйкам родственница?
— Двоюродные мы. — Пробормотала я, припомнив слова Морисланы.
— Вот оно как. — Она с пыхтеньем наклонилась вперед, полила светлые волосы зольным настоем, начала их перетирать в руках. — А чего ж ты раньше молчала? А то я к тебе по-простому, как к своей девахе.
— Я из бедных. — Отбрехалась я. — Мне родом-племенем гордится не положено. Ты ж видела — в простых сарафанах хожу, травницким делом себе на хлеб зарабатываю. Тут не до господской спеси.
Она сочувственно кивнула и продолжила тереть голову, занавесившись от меня пологом соломенно-желтых волос.
Мыться мы закончили одновременно. Мне на плечи Саньша накинула полотенце. Сама лишнюю воду с тела согнала руками, тут же натянула сорочицу, не вытираясь. Видно, в господской мыльне прислуге полотенца не положены. Да и мочалы. Я нахмурилась, но ничего не сказала. Замотала голову полотенцем и принялась одеваться в оставленное.
Шелк сорочицы ластился к коже. Только со шнуровкой дело не заладилось. На левом боку до шнура я дотянулась легко, и с завязкой справилась, а на правом не смогла. Изуродованную левую руку схватили судороги, едва попыталась ухватить концы шелковых шнуров.
— Дай-кось я. — Сказала Саньша, заплетавшая косу у горячей стенки предбанника, соседствовавшей с парилкой.
Она затянула мне шнур на правом боку, завязала, отступила на шаг.
— Ишь ты, чё одежа с людьми делает. Теперь всяк видит — госпожа.
Наверху в светлице меня уже дожидалась Вельша. Она стребовала одну из моих сорочиц, кинула её мне на плечи, распустила волосы. И принялась их чесать, щедро смачивая пивом, сдобренным медом.
Когда она закончила, я глянула на одну из прядей и обомлела. Волосы сияли блеском вощенного дуба.
Как у Морисланы.
— Кровь-то не водица. — Со значением сказала Вельша, поднося к моему лицу небольшое зеркальце, принесенное с собой. — Волосы ну точь-в-точь как у нашей госпожи. Теперь всяк увидит, что вы родня. Ладно, побежала. Только ты смотри, косу-то не заплетай больше. От этого блеск уходит.
Она исчезла, а я снова принялась за скатерть.
После полудня мне постучали в дверь, велели выходить. Я ступила за порог и тут же наткнулась на Морислану. Госпожа матушка стояла в шаге от моей двери, позади неё замерла с надутым лицом Арания. Волосы сестрицы, в отличие от моих, были
— Теперь слушай. — Быстро сказала Морислана. — Ты — дочь моего двоюродного брата, Иргъёра Ирдраара. Тутеши его называли Игором. Мой брат давно погиб на границе, поэтому опровергнуть твою ложь никто не сможет. И ты, и я будем говорить, что он успел женится перед смертью. На тутешке, что жила в дальнем селе. После его кончины твоя мать, родив тебя, умерла с горя, и ты осталась с её дальней теткой. Поняла?
Я кивнула. Чего ж не понять.
— Ты не должна отходить от Арании. — Нахмурясь, велела Морислана. — Ни на шаг. Даже в отхожую клеть для господских дочерей будете ходить только вдвоем. Все пробуй, на все смотри, за всеми примечай. Меня зови тётей, её — сестрицей Аранией. Имя твое — госпожа Триша Ирдраар. Идем, и да защитят нас Дин и Трарин!
Она развернулась, поплыла неспешной лебедушкой. Следом зашагала насупленная Арания, позвякивая бляхами в косе — серебра почти не видно, сплошь блестят алые каменья. А уж потом пошла я. За дверью второй светлицы нас дожидались норвины, Рогор и Сокуг.
Поплутав меж кремлевских садов, где высились каменные палаты, отделанные резным камнем, мы вышли к дворцу. Высоченный, длинный как стена, он оказался больше всех домов, что я до этого видела.
Стояло королевское жилище в самой дальней части кремля, и даже на взгляд выглядело темным и старым, старше всех палат. Ни один наличник не украшал высокие окна. Легкого бревенчатого терема над дворцом тоже не имелось — сверху донизу тянулся только камень, угрюмый, поросший мхом и покрытый кое-где странными трещинами. Такие идут по льду на лужице, как ударишь в него пяткой.
Кроме нас, к дворцу двигались и другие. Все разряженные, в многоцветных одеждах, блистающих жемчугами и каменьями. Большинство были тутешами, часть — норвинами, в коротких душегреях, запоясанных дорогими наборными поясами, в снежно-белых рубахах с широченными, складчатыми рукавами. Платья женок, что шли рядом с норвинами, укрывали по спине куски тканей, стелющиеся по ветру, как большие шали, наброшенные двумя углами на плечи.
Имелись и олгары — мужчины в богатых душегреях, сплошь шитых жемчугом и бисером, женщины в платьях, что тонули в оборках, с двумя косами, сзади сходящимися в одну.
— Смотри, — сердито сказала приотставшая Арания, оборотясь ко мне на ходу. — Мать и меня хотела в такое обрядить. В такое, с оборками! Только я, не будь дурой, не далась. Волосы, правда, отстоять не сумела. Вот и иду теперь на почестный пир, как тутешская простолюдинка. Заплетенная! С косами! Проклятая Вельша ещё и затянула их натуго!
Она сердито фыркнула, а я промолчала, не зная, что ответить.
Мы прошли через двустворчатые двери, широко открытые, блестевшие на солнце железом. Украшенные литым узором — птицы, похожие на дроздов, порхали средь ветвей. Каждая створка оказалась толщиной в локоть. Двери охраняли четыре молодца в серых полукафтаньях, шитых серебром — королевские жильцы, а попросту стражники, как я потом узнала. На поясах у них висели длинные мечи в простых кожаных ножнах, сужавшиеся к концу, что твое шило.