Под сетью, или неприкаянная любовь

Мердок Айрис

Когда зайдет солнце, я, может быть, усну. Днем я не давал себе спать. Дневной сон — это проклятье, после него просыпаешься разбитый и уничтоженный. Солнце его не терпит. Оно забирается вам под веки и насильно их раздвигает; а если вы завесите окна черными шторами, подвергает вашу комнату осаде, так что вы, не выдержав духоты, с безумными глазами, шатаясь, добираетесь до окна и срываете шторы, и тогда вам открывается страшное зрелище — ослепительный дневной свет за окнами комнаты, где вы только что спали. Для человека, засыпающего днем, имеются свои, особые кошмары — короткие нервные сны, которые умещаются в считанные минуты тревожного забытья и, прорываясь в сознание, тотчас смешиваются с каким-нибудь ужасом яви. Таковы эти пробуждения —

словно проснулся в могиле: открываешь глаза и лежишь замерев, стиснув руки, дожидаясь, когда заговорит, назовет себя эта мука; а она еще долго давит тебе на грудь, не произнося ни слова.

Я боялся уснуть. Чуть подступала дремота, я старался принять менее удобное положение — это было нетрудно, поскольку я лежал на походной койке Дэйва, таившей в себе в этом смысле бесчисленные возможности. Койка была из тех, у которых холст натянут на жесткую раму, опирающуюся на четыре стальные ножки в форме W. Там, где ножки соединяются с поперечинами рамы, поддерживающей холст, торчат кверху жесткие шишки. Мне всегда удавалось устроиться так, чтобы одна из этих шишек впивалась мне в ребра либо в спину. И я лежал, весь скрючившись, пока дремота не рассеивалась и не сменялась болезненным оцепенением, которое — я это знал по опыту — может длиться очень долго, не переходя в черноту сна.

Мою подушку подпирал рюкзак Дэйва, в который была затиснута слипшаяся масса из годами не вынимавшейся обуви и старой одежды, и, когда подушка, соскользнув, падала на пол, я лежал головой на рюкзаке, вдыхая исходивший от него аромат застарелого пота. Видеть окно мне было необходимо. Солнце все двигалось по стене.

Марс был где-то поблизости. Он лежал так тихо, что время от времени я начинал искать его глазами — не ушел ли; и неизменно он оказывался на месте и отвечал на мой взгляд. Иногда он порывался лечь со мной рядом, но я пресекал эти попытки. Его теплая шерсть пахла сном, это меня страшило. Тогда он растягивался на полу возле кровати, и я лениво трепал его по загривку. Послонявшись со скучающим видом по комнате, он ворча укладывался где-нибудь в дальнем углу. Потом я снова слышал, как его когти стучат по линолеуму все ближе, ближе, и он совал мне в лицо свою длинную морду и глядел на меня с выражением такой человеческой тревоги, что я сталкивал его и ерошил ему шерсть на спине, чтобы убедиться, что он всего лишь собака.

Меня беспокоило, что он мало бывает на воздухе. Правда, Дэйв утром и вечером водил его погулять на лужайку Шепердс-Буш, и там он, по словам Дэйва, носился как угорелый, пока не наступало время возвращаться домой. Но для такого большого пса этого, конечно, было недостаточно, а через несколько дней у Дэйва начинаются занятия на летних курсах, и тогда он сможет уделять ему еще меньше времени. Я все думал: может быть, Марс тоскует? И недоумевал: ведь если нельзя утверждать, что он сознает свою тоску, то можно ли утверждать, что он тоскует? Я решил при случае спросить об этом Дэйва.

Днем Дэйв много бывал дома, я издали слышал стук его пишущей машинки. Потом наступала тишина. В полдень и вечером он приносил мне поесть. Мы не разговаривали. Под вечер он иногда отворял дверь и смотрел на меня. Я видел его где-то очень далеко, словно в перевернутый бинокль. Гораздо позже я вспоминал, что дверь затворилась и Дэйв ушел. Он не впервые видел меня в таком состоянии. Я ворочался с боку на бок. Койка скрипела и ходила ходуном. Я был в рубашке и кальсонах и, хотя день стоял солнечный, укрылся двумя одеялами. Озноб пронизывал меня до костей. Я нащупал на полу подушку и опять пристроил ее к рюкзаку. Я отвернулся от окна. В комнату солнце не заглядывало, но в свете, отражавшемся от стены больницы, все вырисовывалось неестественно четко, как будто в пространстве прибавилось лишнее измерение, и каждый предмет невыносимо резал глаз своей отчетливостью. Я лежал, глядя на свои ботинки и гадая, куда девался Финн.

Из Парижа я вернулся пятнадцатого

утром. На Голдхок-роуд меня встретили Дэйв и Марс, и Дэйв рассказал, что накануне они с Финном провели вторую половину дня в Сэндаун-Парке, где Птица Лира удружила нам всем, победив с таким фантастическим выигрышем. Ставку они делали на ипподроме, и Дэйв, получив что им причиталось, тут же отдал Финну его долю — двести десять фунтов. Эту сумму, большей частью купюрами по пять фунтов, Финн рассовал по всем карманам, какие только у него нашлись. Сделал он это молча, с выражением человека, застегивающего на себе парашют перед опасным прыжком. После этого он, все так же молча, некоторое время тряс Дэйву руку. А потом повернулся и исчез в толпе. Вечером он не вернулся на Голдхок-роуд, и Дэйв предположил, что он мог уехать ко мне, но на следующее утро я сам вернулся из Парижа и, не увидев Финна, справился о нем. С тех пор он не появлялся. Я пока еще не беспокоился всерьез. Скорее всего, Финн запил. На моей памяти он уже однажды залился вот так, на трое суток, и домой его привезла машина «скорой помощи». Я не допускал мысли, что с ним произошло несчастье. Однако мне очень хотелось его увидеть.

Сейчас же по приезде я написал одному знакомому в «Club des Foux» с просьбой по возможности узнать, где Анна, и сообщить мне, но ответа не получил. Так же безуспешно я пытался связаться с Хьюго; его домашний телефон молчал, а из студии ответили, что он уехал за город. Дэйв показал мне копию письма, которое он отправил Сэди, — искусное сочетание дружеских увещеваний и угроз. Но Сэди пока тоже не подавала признаков жизни. Я написал Жан-Пьеру, поздравил его с успехом. А потом улегся на походную койку. День, на который у меня было назначено свидание с Лефти, наступил и прошел. После этого он два раза звонил мне, но Дэйв отвечал, что я болен, как оно, вероятно, и было.

Теперь уже почти всю стену больницы покрыла тень. Остался только золотой треугольник у верхней рамы моего окна, где ее еще касалось вечернее солнце. Дэйв отворил дверь и кликнул Марса, и я слышал, как пес прыгает и лает в прихожей в предвкушении вечерней прогулки. Когда Дэйв приведет его домой, можно будет подумать о сне. Нет, пожалуй, еще рано чего доброго, я усну и снова проснусь до наступления ночи. Это было страшнее всего. Чтобы разогнать дремоту, я встал и оправил постель. Потом опять лег и лежал неподвижно, пока койка не перестала дрожать. Марс вернулся, принес с собой будоражащую свежесть внешнего мира. Он смотрел мне в лицо, его глаза и мокрый нос блестели, рыжие метины на лбу придавали ему такое выражение, будто он чего-то ждет. Он громко тявкнул.

— Молчи! — сказал я. Тревожный этот звук еще долго раздавался у меня в ушах, тишина восстанавливалась медленно, по кирпичику.

Снова настало утро, я лежал и ждал почтальона. По утрам это теперь обычное мое занятие. Часы мои остановились, но я узнавал время по стене больницы. Вот уже скоро. Вот уже пора. И я услышал его шаги по лестнице, щелкнула крышка почтового ящика, что-то тяжелое стукнуло о его дно. Сегодня, как видно, много писем. Я слышал, как Дэйв вышел в переднюю. За весь день это была единственная минута, ради которой стоило жить. Я ждал. Тишина. Потом приближающиеся шаги Дэйва. Он заглянул в комнату.

— Тебе ничего нет, Джейк.

Я кивнул и отвернулся. Дэйв не уходил. Марс прошмыгнул мимо него в прихожую.

— Джейк, — сказал Дэйв, — ради бога, встань и начни что-нибудь делать, что угодно. Ты меня доведешь до полной неврастении. Не могу я заниматься философией, когда знаю, что ты лежишь здесь пластом.

Я промолчал.

Подождав немного, Дэйв добавил:

— Я не о себе хлопочу, Джейк. Мое дело сторона. Но тебе в самом деле нужно встать, для твоей же пользы.

Я закрыл глаза, и дверь затворилась. Потом я услышал, как Дейв повел Марса гулять. Потом Марс опять оказался в комнате, а Дэйв ушел, может быть, на свои летние курсы. Я решил встать.