Под сетью, или неприкаянная любовь

Мердок Айрис

Хьюго поместили в отдельную палату в самом конце коридора. Оттуда как раз вышла Пидди. Я последовал за ней в перевязочную.

— Что там случилось с этим великаном? — спросил я. — Случай серьезный? — В этом вопросе не было ничего из ряда вон выходящего — я задавал его всякий раз, как привозили нового больного.

— Я уже говорила вам, сюда входить нельзя, — сказала Пидди. Она никогда не называла меня по имени.

— Простите, сейчас уйду. Ранение серьезное?

— Почему вы не занимаетесь своим делом? Я скажу Стичу, чтобы прибавил всем работы. — Я двинулся к двери. Когда я одной ногой уже был в коридоре, она добавила: — В него швырнули кирпич на митинге. Сотрясение мозга. Пробудет здесь дней пять.

— Спасибо! — сказал я и выскользнул в коридор. Я удостоился великой милости.

Я отправился в кухню

и стал мыть пол. Явился Стич, наговорил много всяких слов, но я его не слушал. Я соображал, что мне делать. Необходимо было повидать Хьюго. Судьба сыграла с нами очередную шутку — свела нас вместе, но в таких условиях, что мы оказались практически изолированы друг от друга. То, чем был сейчас он и чем был я, исключало всякую возможность общения. Я перебрал в уме десятки вариантов. Как на грех, завтра у меня выходной день, так что, если я хочу исхитриться и увидеть Хьюго, мне придется ждать до послезавтра, когда я во второй половине дня буду прибирать его палату. Да и то я смогу пробыть там от силы четверть часа. Возможно даже, что увечья Хьюго окажутся пустяковыми и к тому времени его уже выпишут; но если нет, я просто не в силах столько ждать: Хьюго привезли ко мне, и я должен повидать его немедля. Но как? И тут передо мной возникло новое препятствие, а именно что Хьюго без сознания.

Я мысленно выругался и стал яростно тыкать тряпкой под шкафы. Стич ушел. Я стал прикидывать, нельзя ли перенести выходной день или просто предложить завтра поработать, и тогда пробраться в палату Хьюго с утра. Это будет нелегко — утром по отделению все время рыщут врачи и сестры. Да еще неизвестно, разрешат ли мне завтра работать. Предоставят это на усмотрение Стича, а он мигом смекнет, что мне этого хочется, и, естественно, найдет предлог, чтобы отказать. Будь у меня немножко больше времени, я бы как-нибудь подстроил, чтобы он заставил меня завтра работать в виде наказания; но сейчас уже не успеть. Мои размышления нарушила одна из санитарок — самая типичная ирландка из всех, манерой говорить она напоминала мне Финна. Я спросил ее: «Как там этот великан?» — и она ответила: «Очень громко просит есть!»

Услышав это, я принял единственно возможное решение: снова проникнуть в больницу ночью. Мысль эта внушала мне благоговейный ужас и в то же время очень меня прельщала. Я никогда не видел больницу ночью, хотя часто рисовал ее в воображении. Жуткое предвкушение тишины и безлюдья усугублялось уверенностью, что мое присутствие там в такой час равносильно святотатству. Если меня накроют, то пристрелят на месте. Пощады не будет. Но прийти нужно. Сознание, что Хьюго так близко, уже подняло во мне целую бурю чувств, и успокоить меня могло только одно средство — увидеть его.

Я убрал тряпку, снял белый халат. Мысль моя лихорадочно работала. Сейчас седьмой час. Нужно обдумать план во всех подробностях — если потребуется подготовка, ее надо провести немедля. Как я проникну в больницу? Я представил себе это здание, и оно показалось мне неприступной крепостью. Главный подъезд не запирается всю ночь, но очень ярко освещен, это я знал, потому что проходил мимо него в разное время дня и ночи, возвращаясь к Дэйву. Будет дежурить ночной швейцар, он, конечно, задержит меня и спросит, по какому я делу. Я сочинил несколько ответов, но ни один не казался мне достаточно убедительным — если и впустит, то все равно пошлет кого-нибудь по следу. Из «Корелли I» была еще дверь во двор, где хранился уголь и велосипеды. В нее я обычно и входил. Но Стич как-то упоминал, что в десять часов ее запирают; то же самое происходит и с любой из других боковых дверей, если таковые имеются. Есть еще приемный покой, куда подъезжают машины «скорой помощи». Но там свой гарнизон, шансов проскользнуть незамеченным один на сто, и первая же ошибка станет роковой. Единственная надежда на окна, а если я решусь лезть в окно, то нужно решить в какое и теперь же пойти и открыть его.

Я надел пиджак и стал медленно спускаться по главной лестнице. Голова у меня гудела. На стене здания, обращенной к дворику с велосипедами, были фонари, которые не гасили всю ночь. Всякого, кто вздумал бы войти с той стороны, непременно увидели бы с улицы. На торцы поперечных выступов падал свет от уличных фонарей, а перед главным корпусом стояли фонари, окаймлявшие весь двор. Оставались садики между выступами, ночью они были погружены во тьму. Выходили туда

главным образом окна палат. Воспользоваться ими нечего было и думать: даже если сейчас у меня хватит нахальства удостовериться, что одно из этих окон открыто, у меня, безусловно, не хватит нахальства на то, чтобы влезть в него в два часа ночи, рискуя, что вслед мне понесутся вопли какого-нибудь нервного пациента. Были и еще возможности — например, окно из моечной «Корелли I». Но здесь меня смущала близость ночной сестры — ее комната приходилась рядом с моечной; то же соображение относилось и к остальным окнам, выходившим в сад из служебных помещений «Корелли». Рассчитывать можно только на более безличные общественные места в районе главной кухни. Правда, в самой кухне и вблизи нее ночью рискуешь кого-нибудь встретить; но там много всяких кладовых и бельевых, куда и днем-то редко кто заглядывает, и окна их выходят в самый дальний конец сада, где ночью царит тьма.

Спустившись с лестницы, я с нарочито небрежным видом повернул к главной кухне, Когда я что-нибудь замышляю, мне трудно бывает понять, что со стороны я выгляжу точно так же, как в любое время. Сейчас я был убежден, что моя тайна написана у меня на лице, и, встречая кого-нибудь в коридоре, старательно отворачивался. Твердым шагом я миновал дверь кухни. Верхняя половина ее была из простого стекла, и я краешком глаза видел, что внутри двигаются какие-то фигуры. Я выбрал третью дверь по коридору и юркнул в нее. Да, память меня не обманула. Это была кладовая, вдоль обеих ее стен были в десять рядов составлены железные кровати. Неслышно притворив за собою дверь, я по проходу между ними подошел к окну и увидел внизу траву и ряды вишневых деревьев. Тень от «Корелли» рассекала квадрат травы на два зеленых треугольника — темный и светлый. С минуту я стоял, глядя в сад. Потом отпер окно.

Посередине на раме была задвижка, а внизу — болт с отверстиями, чтобы окно можно было раскрыть больше или меньше. Я откинул задвижку и приоткрыл окно дюйма на два, так что задвижка оказалась с наружной стороны. Мне нужно было, чтобы окно казалось закрытым, но чтобы я, когда придет время, мог отворить его снаружи. Через несколько минут я удостоверился, что оба эти условия соблюдены. Потом я внимательно отметил положение окна относительно деревьев. Потом вернулся к двери и прислушался — нет ли кого в коридоре. Убедившись, что путь свободен, я вышел, затворил дверь и пошел обратно, к «Корелли». Никто меня не видел. Через минуту я уже выходил на улицу.

Глава 18

Первым делом я выпил стакан виски. Сердце у меня грохотало, как армия на походе. Ясно, что в заговорщики я не гожусь. Потом я сходил за Марсом. Я повез его на автобусе в Варне, выпил пива с сандвичами в «Красном льве» и до сумерек гулял с ним по лугу. Когда мы вернулись домой, уже почти стемнело. Я оставил Марса в квартире; Дэйва не было — он ушел на какое-то собрание. Я вышел из дому и, не разбирая дороги, побрел в сторону Хэммерсмита. Мне нужно было только, чтобы поскорее проходило время. Кабаки уже закрывались, и я постарался за последние десять минут влить в себя как можно больше виски. Я дошел почти до самой реки. Ни о чем особенном я не думал, но голова моя была полна Хьюго. Как будто Хьюго, лежа на своей койке в больнице, держал в руке конец веревочки, к которой я был привязан, и время от времени дергал за нее. А то мне еще представлялось, будто Хьюго распростерся надо мной, как большая птица. Я не радовался нашей близкой встрече, только испытывал тупое удовлетворение от того, что неизбежное наконец свершится.

Я взглянул на часы. Полночь миновала. Я стоял на Хэммерсмитском мосту недалеко от того места, где мы выпустили Марса из клетки. Я повернулся лицом вверх по течению и среди темной массы зданий на северном берегу попытался определить место, где стоял театр пантомимы. Но было слишком темно. И тут меня охватил страх, как бы не опоздать в больницу. Я быстро зашагал обратно и на Хэммерсмитской площади взял такси. Но когда мы вернулись на Голдхок-роуд, было все еще слишком рано. Я несколько раз прогулялся взад-вперед мимо больницы. Еще не было часа, а я решил, что не буду пытаться войти раньше двух. Раз за разом я удалялся от больницы, но что-то тянуло меня назад. Пришлось давать себе задания: не поверну обратно, пока не дойду до «Семи звезд», или — постою под железнодорожным мостом, пока не выкурю сигарету. Я совсем истерзался.