Под стеклянным колпаком

Плат Сильвия

— Сделаю все, что в моих силах.

Доктор Квинн присела на краешек моей постели. Выражение лица у нее было тяжелое.

— Нам хотелось бы выяснить, где находится Джоан. Нам представляется, что вы могли бы в этом помочь.

Внезапно я ощутила острое желание отпереться от какого бы то ни было знакомства с Джоан.

— Понятия не имею, где она, — сказала я холодно. — А разве она не у себя в палате?

Отбой у нас был уже давным-давно.

— Ее там нет. Джоан сегодня вечером было разрешено отправиться в кино, и она до сих пор не вернулась из города.

— А кто с нею был?

—

Она была одна. — Доктор Квинн сделала паузу. — Нет ли у вас хоть каких-нибудь догадок относительно того, где она может заночевать?

— Да наверняка она вернется. Просто где-нибудь задержалась.

Но я и сама не могла вообразить себе, что бы это задержало Джоан в скучнейшем вечернем Бостоне.

Доктор Квинн покачала головой:

— Последний троллейбус был час назад.

— А может, она возьмет такси?

Доктор Квинн вздохнула.

— А вы не связывались с этой девицей, как ее, Кеннеди? У которой Джоан недавно жила?

Доктор Квинн кивнула:

— Связывались.

— А с семьей?

— Ну, туда бы она никогда не отправилась… Но мы справлялись и там.

Доктор Квинн какую-то минуту помешкала, словно ища разгадку тайны в ночной тишине, а затем сказала:

— Что ж, мы сделаем все, что в наших силах. — И пошла прочь.

Я выключила свет и попыталась заснуть, но лицо Джоан, бесплотное и улыбающееся, плыло передо мной, напоминая улыбку Чеширского кота. Мне даже почудилось, будто я слышу ее голос, какие-то шорохи и вздохи во тьме, но потом я сообразила, что это ночной ветер шумит ветвями в больничном саду.

На морозной заре меня разбудил еще один стук в дверь.

На этот раз я открыла сама.

Передо мной стояла доктор Квинн. Она стояла навытяжку, как полицейский сержант, но во всем ее облике чувствовалась какая-то подавленность.

— Думаю, я должна сообщить тебе об этом, — сказала она. — Джоан нашли.

Избранная доктором грамматическая конструкция заставила кровь похолодеть у меня в жилах.

— Где?

— В лесу, у замерзшего пруда…

Я открыла было рот, но не смогла произнести ни слова.

— Один из санитаров нашел ее, — продолжила доктор Квинн. — Только что. Когда он шел на работу.

— А она?..

— Умерла, — произнесла доктор Квинн. — Она, знаешь ли, повесилась.

19

Первый снегопад прошел над клиникой и вокруг нее. Не та жалкая россыпь, какая выпадает на Рождество, а добротный январский снег толщиной в человеческий рост — снегопад того сорта, что на день или два одевает наши школы, конторы, и церкви, и ветви деревьев своей пеленой, превращая блокноты для заметок, записные книжки с отмеченными в них свиданиями и календари в белую и чистую простыню.

Через неделю, если я выдержу собеседование с советом врачей, огромный черный лимузин Филомены Гвинеа унесет меня на запад и подвезет в аккурат к чугунным воротам моего колледжа.

Самый разгар зимы!

Массачусетс сейчас, должно быть, погружен в белое безмолвие. Я представила себе покрытые снегом деревни, заболоченную почву, шуршащую под ногой, как кошачий мех, пруды, в которых лягушки и жабы стынут под ледяной коркой, дрожащие от холода леса.

Но под маскирующе

ровной снежной гладью топография тамошних мест оставалась той же самой — и вместо Сан-Франциско, или Европы, или Марса я вновь попаду в знакомые мне края, со знакомыми ручьями, холмами и деревьями. И все же это казалось меньшим злом по сравнению с тем, что мне после полугодичного отсутствия предстояло вернуться туда, откуда я с таким треском вылетела.

Ведь, разумеется, всем все обо мне прекрасно известно.

Доктор Нолан сказала мне, хотя и как бы вскользь, что значительное число людей будет обращаться со мной настороженно, даже избегать меня, словно прокаженную с ее трещоткой. Передо мной всплывало лицо моей матери — бледная и скорбная луна — в ее первый и последний визит в клинику с тех пор, как мне стукнуло двадцать. Дочь в сумасшедшем доме! Вот ведь как я ее опозорила. И все же она явно намеревалась простить меня.

— Мы с тобой начнем, Эстер, с того места, на котором остановились, — сказала она со своей нежнейшей, прямо-таки мученической улыбочкой. — И будем вести себя так, словно все это было только дурным сном.

Дурным сном!

Для человека под стеклянным колпаком, бледного и обреченного на неподвижность, как мертвый младенец, дурным сном был весь мир.

Дурным сном!

И тут я кое о чем вспомнила.

Я вспомнила о трупах, и о Дорин, и об истории насчет смоковницы, и о бриллианте Марко, и о матросике с Коммонуэлс-авеню, и об ассистентке доктора Гордона, глаза у которой были как стена, и о разбитых градусниках, и о негре с его бобами и горошком, и о двадцати лишних фунтах, которые я набрала в ходе лечения инсулином, и о скале, восставшей между небом и морем, как череп.

Да оденет их снежной пеленой забвение, да заставит умолкнуть навеки!

Но они уже вошли в меня. Они стали частью меня самой. Стали моим пейзажем.

* * *

— К тебе мужчина! — Медсестра в белоснежном чепце, улыбаясь, просунула голову в дверь, и на какое-то мгновение мне почудилось, будто я и впрямь нахожусь уже в колледже — и здешняя ослепительно белая мебель и белизна деревьев и холмов за окном являются всего лишь улучшенной версией моей комнаты в общежитии, с ее креслом и столом, составленными из никелированых трубок, и с видом на голую пустошь. «Тебя мужчина!» — кричала дежурная с первого этажа от нашего телефона.

Да и чем уж мы тут, в «Бельсайзе», так отличались от девиц из колледжа, в который мне предстояло вернуться? Они там тоже играли в бридж, сплетничали и читали книжки. И тоже находились под своего рода стеклянным колпаком.

— Войдите, — провозгласила я, и Бадди Уиллард с кепчонкой цвета хаки в руке вошел ко мне в палату.

— Привет, Бадди, — сказала я.

— Привет, Эстер.

Мы постояли, рассматривая друг друга. Я ожидала, пока во мне не проснется хоть какое-то чувство к моему гостю, хоть слабый всплеск эмоции. Тщетно. Я ничего не испытывала, кроме огромной, хотя и окрашенной в дружественные тона, скуки. Фигура Бадди в его курточке цвета хаки казалась такой же крошечной и настолько же не имеющей ко мне никакого отношения, как в тот день, год назад, когда он стоял далеко внизу подо мной на исходе лыжного спуска.