Под властью фаворита
Шрифт:
– Умирает! Быть не может…
– Так скоро… Столь неожиданно!..
Глухой говор вылетал из толпы придворных, сбившихся у дверей.
Герцогиня осторожно коснулась локтя мужа и негромко заговорила:
– Приди в себя, Яган! Что с тобою? Ты бледен как смерть. Или что случилось… чего мы не знаем? Говори, не молчи! Ты же знаешь мою верность и дружбу… Яган!
– Так, пустое! – с трудом разжимая зубы, стиснутые до этих пор, словно в припадке судороги. – Когда они, вот сейчас… гнулись передо мною… Все! Знаешь, что я припомнил?
Поглядев в темный пролет двери, ведущей в опочивальню, где белел край постели государыни, он с глубокой тоскою вдруг проговорил:
– Неужели же она была права?
– Крепись… Слышишь, Яган? Теперь не время! – молила герцогиня.
– Да… да, я спокоен! – вдруг овладевая собою, ответил он, благодарно пожимая полную, горячую руку жены. И, обратясь к одному из стоящих поближе придворных, властно кинул:
– Духовника немедля к ее величеству!
– Императрица желает видеть герцога Карла! – вдруг на пороге спальни прозвучал голос одной из дам, бывших у постели умирающей.
– Да, да… Идем скорее, сын мой! – обратился обрадованный Бирон к юноше, который стоял тут же. – Идем туда! Наша вторая мать! Она зовет… Она ведь…
Он не досказал. Держа за руку сына, перешел в опочивальню, подвел юношу к постели, где тот опустился на колени у самого изголовья Анны.
Никого из близких лиц не удивило, что умирающая вспомнила мальчика в последнюю минуту.
Давно ходили слухи, будто Карл рожден самой Анной. А герцогиня только сделала вид, что он родился от нее, для чего и проделала целую комедию, пролежав необходимое время в постели, в темной, душной комнате, как это тогда было принято у знатных и зажиточных дам.
Увидя мальчика, Анна оживилась. Слезы сверкнули на ее стекленеющих уже глазах. При помощи Бирона она возложила руку на кудрявую головку Карла, словно благословляя его, и зашептала:
– Храни… тебя Господь… мой маленький… Мой любимый.
– Не умирай… мама Анна… не умирай… государыня! – со слезами целуя холодеющую руку, молил растроганный юноша.
И вдруг, словно теряя последнее самообладание, Бирон тяжко рухнул на колени рядом с сыном, прильнул сухими, жесткими губами к другой руке и также беспомощно, почти по-ребячески забормотал:
– Не умирай… Живи, государыня… Подожди… Не оставляй нас, мой ангел! Как я буду без тебя! Как все мы! Ты права. Я ошибся. Не надо мне власти! Где она? Где бумага? Этот указ?.. Возьми… порви!.. У вас подпись? – обратился он к Миниху и Остерману, стоящим тут же, вблизи. – Дайте! Пусть порвет государыня! Ты права была: это мне на гибель!.. Порви! Не умирай!.. Лучше я вернусь к своей темной, прежней доле… Только живи!!
И совсем тихо он зашептал на ухо умирающей, приблизив свое багровое лицо со вздутыми жилами к ее бледному, бескровному лику:
– Мне
– Не бойсь! – также тихо шепнула она ему с последним проблеском сознания.
Потом ее грудь задергалась, лицо исказилось от внутренней муки.
– Пи… ить! – едва выдавили посинелые, вздрагивающие губы.
Бидлоо дал питье, стал считать едва уловимый пульс.
Анна затихла, закрыла глаза. Только тело ее слегка вздрогнуло несколько раз.
Воцарилось немое, жуткое молчание.
Осторожно опустив руку, начинающую остывать, Бидлоо что-то шепнул Остерману и отошел в темный угол, стал отирать невольные слезы, скатившиеся из-под очков.
Остерман и Миних с поникшими головами пошли к дверям, направляясь к толпе, ожидающей в соседнем покое. Дамы стеснились у постели, одна за другой целуя остывающую руку Анны, лежащую неподвижно на одеяле вдоль тела, очертания которого как-то резче проступили теперь из-под тяжелого атласного одеяла.
Рыдания, прорываясь то у одной, то у другой, росли, становились все громче…
Миних, став на пороге между двумя покоями, печально и торжественно объявил:
– Ее императорское величество Анна Ивановна тихо в Бозе опочила…
Легкий говор всколыхнул толпу и сразу смолк.
Фельдмаршал тогда, тем же внятным, торжественным голосом продолжал:
– Да здравствует император Иоанн Третий!..
Толпа негромко подхватила его слова:
– Виват, император Иоанн Третий!..
Глухо прозвучал вдали первый похоронный удар соборного колокола.
Бирон, не поднимаясь с колен, глядел на мертвое лицо своей госпожи, черты которого быстро принимали жесткие очертания и темнели так явственно, все больше с каждой минутой.
О чем он думал – никто не знал.
Прошло несколько минут, долгих для всех окружающих, как зимняя, бессонная ночь.
Герцогиня Бирон и брат, Густав, наконец не выдержали и стали шептать ему:
– Опомнись, Яган! Подумай: каждое мгновение может нам стоить жизни… Иди… там ждут… Возьми себя в руки. Малодушие твое придаст силы твоим врагам!
– Нет! Не будет того! – отрывисто пробормотал герцог-регент, бывший челядинец герцогини курляндской. – Идемте.
И он быстро перешел в соседний покой, полный придворными и чинами империи.
– Не стало нашей доброй повелительницы… Россия лишилась матери и государыни несравненной. Что может утешить нас в столь тяжкой потере?.. Поспешим вознести к Небу мольбы об успокоении ее блаженной души! Прошу всех к церковной службе, господа министры, сенаторы и иные с ними…
После его слов настало мгновенное молчание. Бестужев, стоя в толпе, первый как-то порывисто, не своим голосом, высокой нотой кинул:
– Виват, герцог-регент Российской империи.
Отдельные голоса повторили клик. Потом он пронесся дружнее и был подхвачен в соседних покоях прислужниками немецкого насильника.