Под властью фаворита
Шрифт:
Антон молчал.
– Отвечайте по доброй совести и правдиво, – продолжал настаивать регент. – Тем только уменьшите тяжкую вину свою, содеянную лишь по незнанию, по юности лет. Я только так и могу полагать, и верю этому… Говорите же, мы ждем!
Не поднимая головы, принц сделал было усилие, чтобы заговорить. Но стыд, обида, и страх, и жгучее негодование словно стальным кольцом сжали горло и грудь. И он, не говоря ни слова, порывисто отвернулся от стола, чтобы окружающие не видели редких, тяжелых слез, выжатых из глаз невыносимой нравственной пыткой, сейчас переживаемой под ударами жестокого человека.
Подавленный, уничтоженный окончательно, этот принц, и раньше мало кому внушавший опасение, теперь стал жалок почти всем сидящим вокруг него судьям.
Сочувственные взгляды, сдержанные вздохи, легкое перешептывание выдавало общее настроение, явно изменившееся в пользу принца, раздавленного тяжелой пятой диктатора, как давит копыто кабана жалкого червя, ползущего по лесной тропе.
Заметив это, Бирон понял, что зашел чересчур далеко.
И он снова заговорил, гораздо дружелюбнее, принуждая себя смягчить тон и выражение своего тупо-неподвижного лица.
– Зачем молчать, ваше высочество? Ответ не должен вам казаться столь трудным. Мы здесь пока не судьи. Правительство желает знать все дело вполне, чтобы принять меры, охранить спокойствие в государстве. Но против вас нет пока столь тяжких улик, как против закоренелых преступников, изловленных при сем заговоре. Правда, были попытки с вашей стороны войти в сношения и с членами правительства…
Хотя Бирон не глядел ни на кого, но многие почувствовали себя неловко при этих словах регента. Особенно стал беспокоен Ушаков, который, чтобы скрыть свое волнение, усиленно начал проглядывать бумаги, лежащие перед ним, приготовленные для доклада.
Остерману также изменило его постоянное самообладание, и он снова закашлялся, хотя не так сильно, как раньше.
Замечая все это, Бирон, подавив мгновенную кривую усмешку на губах, продолжал, обращаясь к принцу:
– Но… попытки сии были отвергнуты или оставлены без внимания, как того и можно было ожидать от верховных советников короны, от сановников, умудренных годами и опытом управления государственного.
Ушаков мгновенно расцвел и оставил свои доклады. Затих и кашель Остермана.
– Тем более мы ждем ответа! – звучал теперь уже настойчиво голос регента, как зимнею порою заунывно и властно звучит ветер в трубе камина. – Каковы были ваши замыслы, принц? И отвергнуты ль они теперь вами навсегда и от чистого сердца? Или… – Голос Бирона зазвучал скрытой угрозою, когда он веско стал ронять слово за словом: – Или… оберегая спокойствие страны и законную власть нашего государя, придется дальше приступить к розыскам и принять новые меры? Кто молчит, тот обвиняет себя, ваше высочество! Мы говорили открыто. Вправе ждать того же и от вас. А иначе!..
Бросив эту прямую угрозу, Бирон снова заговорил более дружелюбно:
– Повторяю вопрос: что думали, чего желали вы в сем печальном деле, принц?
– Вы верно говорили! – слабо прозвучал наконец голос принца Антона, исполненный тоски, звенящий от подавленных слез. – Я еще молод… Я нне дуу-мал… Не судите строго. Вы видите, как я… Так уж вы… Я… я соззнааюсь… я все скажу… Правда, мне казалось: завещание неправильное… То ессть не таакооого
Оборвав свою несвязную, прерывистую речь, он затих, ломая нервно свои руки, глотая слезы, как безутешно обиженный ребенок.
Все молчали, тронутые этими бессвязными мольбами, этим видом униженного принца, отца императора российского.
– Вы слышали, государи мои! – только и мог сказать словоохотливый диктатор, видя общее настроение. И тоже умолк в глубоком раздумье.
Неожиданно, ломая грустное молчание и общую печаль, прозвучал притворно елейный голос Ушакова, пожелавшего, очевидно, выслужиться перед Бироном усердием, проявленным в подходящую минуту.
– Вот так-то и лучше, ваше высочество! По-мирному, по-хорошему… – по-русски начал он, хорошо понимая, но не владея вполне немецкой речью. – Теперь нам видно, сколь прискорбно было вашему высочеству все содеянное. Тут уж чего и толковать! Забыть надо прошлое. И ежели вы будете поступать как надлежит, то все станут почитать вас отцом императора. В противном случае… – сразу голос начальника Тайной канцелярии зазвучал скрытой угрозой, – уж не взыщите… Почтем лишь за подданного вашего и нашего государя… И уж тогда… не погневаться прошу!.. По своей молодости и неопытности были вы обмануты и в опасное действо вовлечены. Но… ежели вам удалось бы исполнить свое намерение нарушить спокойствие империи, то я… хотя и с крайним прискорбием… но… обошелся бы с вами так же строго… как с последним подданным его величества… И…
Общее движение негодования и возмущения против наглого клеврета, прихвостня бироновского, овладевшее членами совета, выразилось не только во взглядах, кидаемых заплечному мастеру, но и в полуподавленных возгласах, в перешептывании между собою почти всех, сидящих за столом.
Сразу оборвал тогда свою речь Ушаков и снова смиренно, елейно обратился к Бирону:
– Прощения прошу… Таково мое мнение, ваше высочество, светлейший герцог. Я только первый слуга закона и государя моего, Иоанна Антоновича, императора всея России.
Чересчур ярко проявленное сочувствие совета к принцу Антону заставило потемнеть лицо регента. Обозленный, он казался совсем старым, с его нависающими тучными щеками и ушедшими глубоко в орбиты сверкающими, злыми, как у бульдога, глазами.
– И я таковой же, не больше! – воскликнул он, подымаясь с места. – Прошу выслушать теперь мою речь. Да! Оно необычайно на вид, что не отец, не мать, а лицо стороннее избрано опекуном младенцу-государю и до семнадцати его лет! Но мы все знаем, какие причины привели к тому. Кто не был лично на советах о регентстве, тот слышал: можно ль было пустить в правительство… некоторых особ, хотя они-то и желали, считая за собою право на оное. Не коснусь того в присутствии родителей государя нашего… Вот подлинное завещание императрицы о регентстве. Андрей Иваныч, смотрите: ту ли самую бумагу вы повергали на подпись ее величеству?