Подарок крестного
Шрифт:
Стали продолжаться буйные пиры и попойки, новые царевы любимцы выдумывали ежедневно разные потехи и игрища, чтобы веселить своего хозяина, процветал разгул и скоморошество.
Злоба Иоанна росла с каждым днем, теперь он и мысли не мог допустить, чтобы кто-то осмеливался перечить его воле; начались опалы и казни. Уже пострадали князь Дмитрий Овчинин-Оболенский, князь Михаил Репнин, князь Курлятев, друг Адашева; Михаила Воротынского сослали с женой и детьми на Бело озеро… Каждому боярину теперь приходилось трепетать за свою жизнь, и с каждой новой жертвой росло количество недовольных. Один за другим лучшие бояре подвергались опалам и казням, кровь лилась рекой, Москва цепенела в ужасе…
Самым достойным мужам приходилось туго в ту пору, но зато широко распространились доносы и наушничество. Угождая расположению души Иоанна, подслушивались тихие разговоры в семействах, между друзьями. Клеветники не гнушались выдумывать преступлений, которых не было даже и в помыслах. Однако постоянные доносы и наветы только еще больше поддерживали безумную мысль царя. Иоанну казалось, что кругом него страшная крамола и измена, и ненависть к боярам, таившаяся с детства, разгоралась все сильнее и сильнее.
Один лишь Михайло, то ли по детской дружбе, то ли оберегаемый неведомой силой, избегал государева гнева. Став осторожным, Шорин не выражал недовольства государевым правлением, и лишь мягко высказывал свои пожелания, если Иоанн интересовался мнением друга. Царю нравились столь ненавязчивые замечания Михаила, в особенности то, что он никогда не настаивал на своих словах. Иоанн мог простить своему другу те вольности, за которые другой приближенный давно бы отправился на тот свет, однако того нельзя было сказать о других боярах.
То страх, то злоба овладевали сердцем Иоанна. В его затуманенном мозгу крепко засела и мысль о возможной измене бояр. Дело в том, что в ту пору шла у него борьба с Литвою, и подозрение, что бояре могут предаться на сторону врагов, сильно его волновало.
Пытаясь хоть как-то оградиться от грозившей напасти, Иван Васильевич брал с бояр «поручные записи» – обязательства верно ему служить, не искать другого государя и не отъезжать в Литву и другие государства. Помимо того что бояре давали клятвенные обещания не изменять, Иоанн заставлял и других за них ручаться с обязательством в случае их измены уплатить в казну большие деньги.
Но, несмотря на все усилия Иоанна, случаи измены и ухода бояр в Литву все-таки имелись. Ушел в Литву князь Дмитрий Вишневский, вслед за ним – Алексей и Гаврило Черкасские… Но ни одна измена не поразила так сильно Ивана Васильевича, как измена князя Курбского.
Михайло еще при взятии Казани воевал под началом сего знаменитого военачальника, который после, в Ливонской войне, одержал восемь побед над рыцарями и, в конце концов, разгромил Ливонию. Однако удача рано или поздно, хоть ненадолго, но отворачивается от любого смертного. Под Нервелем Андрей проиграл битву, хотя и имел войско гораздо большее, чем у неприятеля. Эта весть весьма рассердила государя, и он обмолвился гневным словом.
Друзья известили Андрея Михайловича, и после стольких заслуг мысль о позорной казни казалась ему возмутительною. Потомку Мономаха, знаменитому столькими победами, на тридцать пятом году жизни вовсе не хотелось погибать бессмертною смертью на плахе. Польский король, он же и великий князь литовский и русский, обещая привольное житье в своем государстве и королевскую ласку, среди прочих Московских бояр послал зазывной лист и Курбскому…
Однако, уйдя от позорной казни, Андрей все равно не избежал позора измены. Обида, стыд, горе и ненависть к тому, из-за кого пришлось опозорить себя изменою, вынудили его излить свои чувства – и вот он пишет письмо Иоанну…
Царь, получивший то письмо на Красном крыльце от верного холопа Курбского, Василия Шибанова, в припадке страшного гнева пробил ему посохом ногу, а после, прочитав письмо, приказал пытать Василия… Когда же первый приступ гнева миновал, Иоанн решил написать ответ Курбскому.
Запершись в своей палате, долго никого не пускал к себе государь, и даже Гришка боялся на сей раз беспокоить Иоанна. Наконец, изведя все окружение долгой пыткой ожидания, Иван Васильевич окончил послание.
– Гришка, – раздался громовой голос, – немедля вызвать Шорина!
Гришка со всех ног бросился исполнять поручение, и Иван даже не смог побранить его за нерасторопность, как Михайло предстал пред его очи.
– Михайло, дело у меня к тебе есть, – без лишних слов начал Иоанн. Но, увидев какое-то замешательство друга, продолжал уже мягче, – да ты присаживайся, разговор длинный.
Михайло ждал. Вот сейчас что-то будет, и мурашки побежали вдоль по спине от всяческих предположений.
– Знаешь ты, Михайло, мое к тебе царево и дружеское расположение, – говорил Иоанн, – ценю я твою дружбу и заслуги пред Отечеством, памятуя не только дела Казанские. Оттого, что доверяю тебе, как самому себе, решил поручить я тебе это дело. Знаю, опасен мой замысел, и мог я поручить это и кому-нибудь другому, но не могу надеяться на то, что другой исполнит мое поручение.
Михайло вопросительно смотрел на государя, ожидая дальнейших приказаний.
– Хочу я, чтобы ты лично передал это письмо князю Курбскому. Верю, не испугаешься ты и не прочтешь сего послания без моего ведома, не изменишь другу, не примкнешь к предателю, – отдавая Михаилу столь страстно писаное послание, воскликнул Иоанн.
Михайло бережно взял послание из Иоанновых рук, и, как полагает верному слуге государеву, ответил:
– Будет сделано, государь.
Странное волнение охватило Иоанна от этих слов, защемило сердце от мысли, что не перевелись на земле российской храбрые люди, преданные своему государю, что есть у него верный друг, который, не размышляя, мог пойти за него на верную гибель.
А опасения государя были не напрасны. Запытав во гневе слугу Курбского, можно было ожидать того же и от Андрея Михайловича. Единственной надеждой Иоанна было то, что Михайло, воевавший в Казанском походе под началом этого самого Курбского, был лично с ним знаком. Возможно, изменник, узнав своего товарища по Казани, все же не причинит ему вреда.
Прощаясь, государь обнял его со слезами на глазах, и Михаилу в тот миг казалось, что сквозь них на него смотрит прежний товарищ и великодушный самодержец.