Подельник эпохи: Леонид Леонов
Шрифт:
«Слава Пикеринга, литератора и лектора, не уступала его известности искателя сокровищ, а ему всегда зловеще везло как в поисках их, так и в азартных играх вообще. Одна его лекция о мумифицированной пчеле из погребального венка принцессы Аменердис, полная эрудиции и поэтического блеска, обошла все школьные хрестоматии Запада, потому что знакомила с Египтом двадцать пятой династии полнее иной многотомной биографии».
Он берёт её к себе на должность секретаря в предстоящей поездке по Месопотамии. Прямо в путешествии они становятся мужем и женой.
Пикеринг предлагает молодой русской жене вернуться домой транзитом через Россию. Он
Молодая семейная пара попадает в Тифлис, и здесь Женя неожиданно встречает Стратонова: выясняется, что он не погиб.
Тогда, из Константинополя, он бежал через границу домой. В Стратонова стреляли, но он выжил. Теперь вот работает гидом.
Стратонова роднит с Глебом Протоклитовым только одна, но очень важная деталь. Оба эти леоновских белогвардейца отчего-то говорят о Советской России — «моя», «наша», как будто жаждут её присвоить, раствориться в ней, а не быть изгнанными из неё на пустой белый свет.
Стоит процитировать один из центральных монологов Стратонова, который никак не напоминает привычные белогвардейские речи в советской литературе той поры.
«Хорошо… но разрешите по-русски: об этом трудно на иностранном диалекте, — волнуясь, начал Стратонов. — Великие светочи России давно пророчили ей особую, героическую, в смысле отсутствия европейского эгоизма, историческую миссию… которая долгое время служила темой яростных споров целых поколений у нас и поводом для юмора пошляков за границей. Между тем тут опасно скалить зубы… речь идёт о стариннейшей и, главное, всеобщей людской потребности в мире, добре и правде, то есть об установлении на земле высшей человечности… условно назовём это мечтой о золотом или праведном веке. Не поблёкшая от многих противоречивых толкований, осмеянная и преданная столько раз на протяжении столетий, она доныне теплится. <…> И вначале утоление этой ненасытной жажды было предоставлено доброй воле и отеческой совести государей, духовенства и вообще старших лиц, но потом ввиду разочарований и задержек младшие сами попытались сдвинуть дело с мёртвой точки. Я веду к тому, что все прежние революции надо рассматривать лишь как разведку боем: генеральная битва начинается здесь и завтра. Вы сейчас увидите, почему и что именно объединяет нас, в этой стране, сегодня».
И чуть ниже он добавляет про «огромную Россию, взвалившую на свои плечи предсказанный ей подвиг. В сущности, это всё тот же путь к звёздам, но в отличие от прежних — окольных, — через небо, здесь предполагается двинуть туда кратчайшим, земным маршрутом, сквозь гору и напрямки».
Казалось бы, какого чёрта бывший белогвардеец излагает теорию революции, оправдывает и объясняет её: неужели же для этого не нашлось других уст? Но для Леонова только такой расклад является самым правильным.
Однако, в отличие от Протоклитова, Стратонов помимо весьма сомнительного греха своего белогвардейства
«…когда союзники России покинули её в беде, — произносит голосом Стратонова свой очередной монолог едва ли не сам Леонов, — я вынужден был временно уйти за границу… пока не решил вернуться домой, приносить посильную пользу отечеству… пусть даже на осушке болот! Для этого мне пришлось защемить в себе душу, предать свою мечту, даже совершить подлый поступок, воспоминание о котором сжигает меня доныне…»
Стратонов, да, бросил свою женщину, одну, на чужбине — и чего бы он теперь ни говорил о будущем родины своей, понятно одно: на небо, даже самым «кратчайшим маршрутом», не попадёшь, такой грех за собой волоча.
Не себя ли корил Леонов в том, что не просто оставил в Архангельске отца — помочь он ему в 1920-м ничем не мог, — а в том, что оставил его могилу без присмотра, и за несколько десятилетий суровой и страшной русской жизни так и не добрался туда.
Что до философии всей повести, то она, по сути, страшна. Стратонов, вернувшийся на родину, словно притянутый непреодолимой магнитной силой, — одновременно бросает слабую женщину и тем самым растаптывает душу свою.
Женя, родину покинувшая, — зачинает ребёнка именно в тот недолгий визит в страну советскую; но, вернувшись в Англию, умирает. Послеродовым осложнением объясняют её смерть медики, но всё чуть сложнее.
Русская родина, по Леонову, не отпускает от себя ни одно честное своё дитя и, кажется, питает себя их душами, жизнями их.
О том и повесть.
Леонов уходит в сад
У публициста Виктора Кожемяко был знакомый, в 1990-е годы неожиданно рассказавший, что его мать едва не вышла замуж за писателя Леонида Леонова. Дело было, кажется, в 1921 году. Будто бы девушка захотела венчаться, а начинающий литератор наотрез отказался. Так и расстались.
Кожемяко пошёл к Леонову, спросил, правда ли.
Тот ответил, что девушку, да, помнит.
— А не поженились в самом деле из-за того, что вы не захотели венчаться?
— Э нет, тут совсем другое, — ответил Леонов. — Сейчас я вам расскажу. Я действительно как раз из Красной армии только что демобилизовался. Устроился учеником к слесарю и поселился у него на чердаке. Там и спальня, и кабинет, и мастерская. А с Марусей мы тогда стали встречаться. Маруся её звали.
— Однажды, — вспоминал Леонов, — попала она в чердачное обиталище в разгар работы и увидела мои руки. Чёрные. В масле, заскорузлые. И, знаете, отшатнулась, и глаза у неё стали растерянные. Испугалась моих рук! Ну про какое венчание после этого мог быть разговор?
История любопытная, истинность её не докажет уже никто, но вот про то, что руки у Леонова были чёрные, заскорузлые, в масле, рабочие — это правда.
Вообще о руках его — проржавленных, пропитанных землёй, и вместе с тем удивительно красивых, гуттаперчевых, с длинными, изгибающимися назад до самой кисти, пальцами, с огромными, трудовыми ладонями, — говорили почти все мемуаристы, видевшие Леонова.
Он относится к тому редкому, к несчастью, на Руси типу писателей, которые помимо пера умели в руках держать едва ли не любой другой инструмент; и при иных обстоятельствах могли бы успешно заниматься чем угодно, а не сочинительством.