Подельник эпохи: Леонид Леонов
Шрифт:
Дискриминированный в реальных гражданских правах, ошельмованный как „раб“, как „фантом“ или „призрак“, русский человек в то же время сплошь и рядом нарекается „великодержавным шовинистом“, угрожающим другим нациям и народам.
Для этого лживо, глумливо переписывается история России, так, что защита Отечества, святая героика русского патриотического чувства трактуется как „генетическая“ агрессивность, самодовлеющий милитаризм. „А с кем только не воевала?! — сокрушается насчёт „забияки“-России член Политбюро ЦК КПСС А. Н. Яковлев в „Литературной газете“ (14 февраля с. г.) — И всё это
И уж не для того ли, чтоб снять с нас генетическую, психологическую „тяжесть“ патриотической ратной славы, центральная пресса ныне равно отказывает России в победе над Наполеоном, и в победе над гитлеровской Германией?
Примеры подобной беззастенчивой лжи средств массовой информации, которые пытаются перекричать и Карамзина с его „Историей государства Российского“, и „Клеветникам России“ Пушкина, и „Войну и мир“ Л. Толстого, и свидетельскую память наших живых ещё современников, — воистину бессчётны».
Диагноз этому Леонов единолично поставил уже в «Пирамиде», вложив в уста одного из героев следующие речи: «Конечно, случались и на Западе исповеди с биеньем в перси, но лишь на общегуманитарные темы, наши же… <…> умники разоблачились до полного срама, каясь в неприглядности своей отчизны от её дремучего бездорожья и бородатно-лапотной родни до пропойных кабаков и босого нищего Христа: самих себя шарахались в гранёных зеркалах Европы».
В финале процитированного нами письма его авторы умоляли не забывать о том, что«…мы, русские, — высокоталантливый, геройски отважный, знающий радость осмысленного, созидательного труда, могучий духом народ. Что „русский характер“, „русское сердце“, бескорыстная русская преданность истине, русское чувство справедливости, сострадания, правды, наконец — неистребимый, беззаветный русский патриотизм — это всё драгоценный алмаз в сокровищнице человеческого духа».
«Воспрянем же! — так завершали своё послание писатели. — Возьмём в свои руки судьбу нашей Родины-России! Направим все свои помыслы и дела на то, чтобы оградить её от всевластия политических авантюристов…»
Никакой реакции, естественно, на это письмо не последовало.
Но, с другой стороны, а какая могла она быть, эта реакция? Кому, в конце концов, направляли литераторы своё послание? Их адресаты, «политические авантюристы», должны были раскаяться и посыпать голову пеплом? И призвать к власти невесть откуда у них взявшихся истинных патриотов?
Для полноты картины следует признать, что отношение Леонова к так называемой «патриотической общественности» было тоже, мягко говоря, неоднозначным. Даже упомянутое выше письмо он требовал сделать более кратким и ёмким — а его не послушали и понаписали, помимо процитированного выше, такого, под чем бы Леонов никогда не подписался.
Если же брать шире, Леонов хорошо знал и цену многим «патриотам», и степень их истинного мужества, и реальные цели некоторых из них.
Зачастую самых разных калибров и образцов «патриоты» хотели элементарно использовать имя Леонова не только для придания идеологического веса тем или иным декларациям, но и в бурных
Близкие Леонова вспоминают, как однажды он разыграл спектакль слабоумия пред большими «патриотическими» чиновниками, пришедшими у него просить поддержки в решении имущественных дел Союза писателей. Посмотрев на будто бы потерявшего память Леонида Максимовича, огорошенные ходоки ушли. Спустя минуту после их ухода подтянутый, ясный и спокойный Леонов вновь занялся «Пирамидой», с её виртуозной стилистикой и сложнейшими аллюзиями, отсылающими к десяткам религиозных, философских и художественных сочинений.
Втайне, кажется нам, Леонов уже не умел искренне поверить в благополучный исход обрушившейся на Россию — и далеко не в последние годы — беды. И тут уже речь шла не о изначально греховной человечине, но о качестве того «людского материала», что он наблюдал округ себя. В России действительно неоткуда было взяться новым элитам, готовым купно и заедино продемонстрировать тот самый «русский характер»!
И некому было их возглавить, даже если бы они появились.
Но и смолчать Леонов тоже не мог себе позволить…
А какой ещё у него был выбор: кроме как высказаться?
Последние годы жизни Леонова вообще бедны на внешние события, по крайней мере видимые человеческому глазу.
Он всё реже выходил из дома, не ездил в Переделкино… Иногда подолгу ни с кем, кроме помощников, не встречался.
И днём и ночью думал о своём труде, как заточённый находясь внутри «Пирамиды».
Вскоре начались события необратимые и страшные.
Те, кто видел Леонова в августе 1991 года, помнят, как болезненно переживал он случившееся с его родиной.
Отдельная боль была о раздоре внутри славянских, ещё недавно братских народов.
— Как грешно и страшно материнскую ладанку рубить пополам на плахе… — сказал Леонов о бушующей Украине зашедшим к нему в гости Юрию Бондареву и Тимуру Пулатову.
События развивались так, что полный, окончательный распад государства и последующий хаос на территории бывшей России казался вполне реальным.
«Пирамида» выходит в свет
Если бы не ухудшавшееся зрение, он писал бы сам. Силы были.
Одна из посетительниц Леонова запомнила писателя так: «Он был невысок, худощав, причёску носил короткую, под ёжика, хотя шевелюра его была великолепна — в девяносто один год не было и намека на мало-мальскую плешь; его верхнюю губу украшали шикарные усы, видом напоминавшие горьковские, и тут я особо должна сказать о глазах, терявших, к сожалению, свою ясность и выглядывавших из-под очков с толстыми стёклами. Они были очень тёмные, почти чёрные, умные и с едва уловимой язвительной усмешкой, и в то же время их окутывал налёт грусти человека, стоящего одной ногой в могиле. Вообще Леонид Максимович был бодр, держался молодцом и явно преувеличивал свою старческую немощь. Несмотря на жару, одет он был в тёмный костюм, из-под которого красовалась безупречной белизны накрахмаленная рубашка — в его подчёркнуто официальной манере держаться был какой-то лоск, какой отличает, ну, скажем, английских джентльменов…»