Подъем и падение Запада

Уткин Анатолий Иванович

Новое время породило новые термины: «либерализм национальной безопасности» (Г. Нау); «либеральная великая стратегия» (Дж. Айкенбери); «американская культура национальной безопасности» (Т. Смит). Такие современные интерпретаторы внешней политики, как С. Смит, У. Робинсон, Б. Гилз, характеризуя имперский характер складывающейся мировой системы, отвергают как наивное представление о том, что «распространение демократии было целью (и даже единственной целью) внешней политики США... Вашингтон стремится экспортировать в качестве универсальной этноцентричную, а не исключительно либеральную модель» [370] . Побудительным мотивом внешней политики США является не моральный импульс распространения представительного правления, а «экономические императивы капиталистической элиты, которая желает консолидировать свою гегемонию над мировой экономикой. Не желая подвергать опасности неолиберальную экономическую глобализацию, американцы распространяют в развивающихся странах демократию низкой интенсивности (или «полиархию») посредством защиты сотрудничающих с Западом элит, формирования общественных институтов, которые обеспечивают молчание подчиненных классов и создают преграду на пути реформ, имеющих целью большую степень равенства» [371] .

370

cCox M.. Ikenberry J. and Inogouchi T. (eds). American Democracy Promotion: Impulses, Strategies, and Impacts. Oxford: Oxford University Press, 2000, p. 66.

371

Patrick S. More Power to You: Strategic Restraint, Democracy Promotion, and American Primacy («International Studies Review», Spring 2002, p. 122).

Получил

новое рождение силовой фактор, пользующийся рычагом демократических преобразований. Как формулирует английский политолога. Ливен, «комбинация экспансии американского геополитического влияния, поддержка военных интервенций и в высшей степени селективное продвижение демократических ценностей сделали Соединенные Штаты исключительно грозным противником любого государства, в котором они готовы увидеть противника» [372] .

Геополитическая практика дала яркие примеры этого постулата. Едва выйдя из «холодной войны», американцы в 1994— 1995 гг. повели за собой войска миротворцев в Боснии; в 1999 г. Вашингтон мобилизовал еще одну массированную экспедицию на Балканах — на этот раз против Сербии; в ответ на исламский фундаменталистский террор Вашингтон создал феноменальную по численности «антитеррористическую коалицию» (144 страны мира). Последовавшие за окончанием «холодной войны» годы характерны большим числом вооруженных американских интервенций, чем за весь полувековой период «холодной войны». Америка энергично воспользовалась своим могуществом и в других сферах международной жизни — установление торговых правил, противостояние финансовым кризисам, международное посредничество, защита гражданских прав.

372

Lieven a jhe Secret Policeman's Ball: the United States, Russia and the international order after 11 September («International Affairs», v. 78, № 2, 2002, p. 247).

И когда президент Буш призывает на бой ради нового мира, он имеет в виду «упорядоченный мир, дружественный по отношению к американским компаниям, близкий американским ценностям, увековечивающий статус Америки как единственной сверхдержавы» [373] . В 2004 г. один высокопоставленный советник президента Буша заметил в разговоре с журналистом Роном Зюскиндом: «Мы теперь — империя, и своими действиями мы формируем рукотворную реальность... Мы движем историю».

Подобное отношение Америки к внешнему миру «имеет глубокие корни в американском опыте, в американском понимании истории, экономики, в американском понимании источников порядка» [374] . Это отношение приобрело черты, которые одобрили бы теоретики и певцы имперской мощи, такие, как поэт Редьярд Киплинг, политик Теодор Рузвельт и капитан Альфред Мэхэн: Соединенным Штатам не следует отказываться от бремени всемирного могущества, им следует твердо и надолго взять на себя руководство хаотически развивающимся миром, навести имперский порядок, заставить отступить все силы, руководствующиеся иными ценностями. В общем и целом идеологи мирового курса президента Дж. Буша-мл. вырабатывали его в русле интервенционистского подхода, пусть и со значительными оговорками. Идеологи XXI столетия сделали жесткий вывод из актов громкого терроризма: «Опыт показывает, что выбор неимпериалистического подхода ненадежен» [375] .

373

Bacevich A. New Rome, New Jerusalem («Wilson Quarterly», Summer 2002, p. 54).

374

Ikenberry J. After Victory: Institutions, Strategic Restraint, and the Rebuilding of Order after Major Wars. Princeton: Princeton University Press, 2000, p. 172.

375

Mallaby S. The Reluctant Imperialist. Terrorism, failed States, and the Case for American Empire («Foreign Affairs», March/April 2002, p. 3).

В двадцатом веке США оккупировали Панаму 74 года, Филиппины — 48 лет, острова Палау — 47 лет, Микронезию и Маршалловы острова — 39 лет, Гаити — 19 лет, Доминиканскую Республику — 8 лет. Официальная оккупация Западной Германии и Японии после Второй мировой войны продолжалась, соответственно, 10 и 7 лет, а в Южной Корее до сих пор дислоцируются американские войска.

Банкротство коммунизма и коллапс ряда азиатских стран, претендовавших на роль конкурента либеральной идейной модели в 90-е гг., необычайно укрепил «американский фундаментализм». Скажем, конгрессмен Дж. Кемп провозгласил «наступление 1776 года для всего мира». Потомки пилигримов восприняли миссию серьезно: «Представление об американской исключительности вдохновляет современный американский подход к внешней политике, который направлен на всемирное распространение американского либерально-демократического опыта посредством морального убеждения и политической кооптации — когда это возможно, или посредством насилия, если это необходимо» [376] .

376

Santis De H. Mutualism. An American Strategy for the Next Century («World Policy Journal», Winter 1998/99, p. 43).

Термины имеют относительную ценность, и все же. Америка не была империей, когда цели ее были ограниченными, а фокус внимания был направлен на внутреннюю арену. Ничего подобного нельзя сказать о державе, чьи вооруженные силы расположились в 120 странах, которая контролирует Мировой океан и космическое пространство, тратит на разведку в глобальных масштабах более 40 млрд долл., которая как на подчиненные смотрит на международные организации, которая

вела три войны за последние пять лет против стран, расположенных на расстоянии пол-экватора от американской территории (и чьи жители, к слову, не причинили вреда собственно Соединенным Штатам). Если пирамида централизованной мощи в глобальных масштабах, построенная после окончания «холодной войны» — не империя, то какая степень контроля над миром удовлетворяет определению империи?

Империя держит марку — держит войска в долине Рейна («чтобы замкнуть Германию в ограничительных структурах и не позволить разрушить существующий политический порядок на европейском континенте» [377] ), на Окинаве («против возвращения Японии к практике 1930-х гг.» [378] ), с недавних пор в Центральной Азии, Закавказье, контролирует Ближний Восток, умиротворяет Балканы, разрешает конфликты в Карибском бассейне и в Колумбии, в Тайваньском проливе и на Корейском полуострове. «Ни одна нация, — напомнил urbiet orbi (городу и миру) президент Дж. Буш-мл., — не может себя чувствовать вне зоны действия подлинных и неизменных американских принципов свободы и справедливости... Эти принципы не обсуждаются, по их поводу не торгуются» [379] .

377

Mandelbaum M. Inadequacy of American Power («Foreign Affairs», September/October 2002, p. 61).

378

Mandelbaum M. Inadequacy of American Power («Foreign Affairs», September/October 2002, p. 61).

379

Donnelly Th. The Past as Prologue: An Imperial Manual («Foreign Affairs», July/August 2002, p. 87).

Применение силы в межгосударственных отношениях, характерное для начала ХХІ в., придало Соединенным Штатам уверенности; влиятельный американский журнал «Форин афферс» так пишет о наглядной эффективности применения американской мощи: успех военной операции в Афганистане продемонстрировал способность Америки проецировать свою мощь на нескольких направлениях одновременно и без всякого напряжения; при этом она увеличила военные расходы до 476 млрд долл. У Америки воистину уникальное положение. Если скепсис кому-то не позволяет видеть формирование современными Соединенными Штатами жесткой однополярной системы, тогда этих скептиков уже ничто не сможет убедить. Сомнения отставлены. Идеологи гегемонии органически не выносят критики «единоначалия»: со времен Геродота однополярность в мире приносила не только печали, но и порядок, своего рода справедливость, сдерживание разрушительных сил. Не стоит казнить себя. «Соединенные Штаты, — убеждает американский исследователь М. Гленнон, — делают то, что делала бы любая держава в сходных обстоятельствах, — ставят собственные национальные интересы выше неясно очерченных «коллективных» интересов, когда эти интересы сталкиваются между собой; они делают это с меньшим лицемерием и с более очевидным успехом... В реальном мире нации защищают прежде всего свои собственные интересы» [380] . Действовать во имя неких абстрактных общих интересов — будь то интересы Запада или всеобщего братства людей — просто иррационально. Не следует гоняться за химерами, следует хранить и защищать свои собственные национальные интересы. В международной системе, где жизнь жестока, грязна и коротка, ставить предполагаемые коллективные интересы над конкретными национальными интересами могут лишь сумасброды, погрязшие в иррациональности.

380

Glennon M. What's Law Got to Do with It («Wilson Quarterly», Summer 2002, p. 59).

Унаследовав от «холодной войны» масштабные союзы, военную мощь и несравненную экономику, Америка имеет все основания верить в однополярный мир. Помогают глобализация и взаимозависимость. «Создавая сеть послевоенных институтов, Соединенные Штаты сумели вплести другие страны в американский глобальный порядок... Глубокая стабильность послевоенного порядка, — резюмирует известный социолог Дж. Айкенбери, — объясняется либеральным характером американской гегемонии и сонмом международных учреждений, ослабивших воздействие силовой асимметрии... Государство-гегемон дает другим подопечным странам определенную долю свободы пользоваться национальной мощью в обмен на прочный и предсказуемый порядок» [381] .

381

Ikenberry J. America's Liberal Hegemony («Current history», January 1999, p. 26).

Единственный подлинно дебатируемый вопрос: «насколько долго будет существовать америкоцентричная система» [382] . Трехнедельный блицкриг весной 2003 г. в Ираке вызвал (по крайней мере вначале) подлинную эйфорию; скорость и эффективность силового воздействия породили еще «менее скованное» отношение к применению фантастической военной мощи Америки. Разве военные расходы, составляющие всего 3,5 процента валового национального продукта США, не стоят феноменального имперского влияния?

382

Brooks S. and Wohlworth W American Primacy in Perspective («Foreign Affairs», July/August 2002, p. 24).

Парадокс эволюции американской демократии: Пакс Американа изживает (по крайней мере, для американцев) свой негативный подтекст.

Посетившие Вашингтон после Сентября иностранцы в один голос указывают на новую ментальность страны, где главное общественное здание — Капитолий, где римские ассоциации сенат вызывает не только как термин, но и как архитектурное строение, где по одной оси расположены пантеон Линкольна, обелиск Вашингтона и ротонда Джефферсона. Менталитет «римских легионов» проник даже в Североатлантический союз (жалуются англичане) ради жестких односторонних, имперских действий. Вольно или невольно готовилась Америка к этому звездному часу своей исторической судьбы. Посмотрите на архитектуру основных зданий Вашингтона, обратите внимание на название государственных учреждений: сенат, Верховный Суд; не упустите факта колоссальных прерогатив принцепса, именуемого в данном случае президентом. Не упустите того факта, что согласно американской Конституции внутреннее законодательство и конгресс стоят выше международного законодательства и международных институтов.