Подгоряне
Шрифт:
а полы устланы тоже самоткаными дорожками, в простенках стояли глиняные
кувшины; оркестр составлялся из народных инструментов, а сами музыканты
выходили в старинных национальных костюмах; певцы и певицы, а также
официантки были облачены в расшитые, расписные рубахи, штаны, кофты и юбки.
Даже приготовленные блюда нередко носили- отголоски давно минувшего: "борщ
гайдука", "жаркое гайдуков", "жаркое по-домашнему" и тому подобное. На
поверку борщ оказывался обыкновенным, общепитовским, а все тот же жирный
свиной шашлык обрел лишь заманчивые названия."
Тем не менее я направил свои стопы к "Мельнице гайдуков", то есть к
ветряной мельнице, той самой, которую сейчас поминал недобрым словом отец и
которая дала маме повод язвительно посмеяться над мужем. Мне почему-то
казалось, что в кукоаровском ресторане кроме свиного шашлыка, сладких
рогаликов и печений подают что-то еще по-вкуснее и посытнее: иначе зачем бы
местным учителям ломиться в него и так яростно воевать за право посещать это
заведение?! Не было бы решительно никакой необходимости ставить у дверей и
часового (им оказался мош Петраке, дедушкин брат). Часовой ревностно
исполнял свои обязанности. Если перед ним был рабочий совхоза, мош Петраке
делал шаг в сторону и пропускал посетителя под гайдуцкий кров. Но ежели
видел, что в ресторан вознамерился войти работник не их хозяйства, то,
преградив ему дорогу, вежливо объяснял;
– Здесь питаются только совхозные механизаторы и прочие. Вы уж не
обижайтесь, но я получил на этот счет строжайшее указание.
К дверному косяку у мош Петраке была прислонена здоровенная пастушья
дубинка - единственное его оружие, приготовленное, видать, на случай ночного
штурма непрошеных гостей либо для тех, кто попытался бы игнорировать
малоразборчивое бормотание старика: мош Петраке так и не смог вернуть своей
речи членораздельность с тех пор, как отведал германских газов в первую
мировую войну.
Ко мне строгий часовой не применил своей власти: как-никак я был его
внучатым племянником, в жилах наших струилась родственная кровь. Могло быть
и так, что старик не сразу сообразил, к какой категории меня отнести. Кто
знает? Может, после долгих лет учебы я вернулся в родное село, чтобы
работать в совхозе каким-нибудь начальником над начальниками или после
отпуска руководить всеми из района. "Директива", полученная мош Петраке,
предписывала, чтобы районных работников он пропускал в ресторан
незамедлительно, не чиня им никаких препятствий. Думаю, что совершенно
безграмотному часовому трудно было разобраться, кто есть кто. Если б
руководителям совхоза пришла в голову простейшая мысль снабдить своих людей
специальными пропусками в ресторан, то мош Петраке пришлось бы передать свое
оружие, то есть дубинку, кому-то другому, ибо прочесть написанное в пропуске
он все равно не смог бы. Кажется, в душе-то он не прочь был оставить свой
пост: сдержанному по натуре, стыдливому, вежливому человеку мучительно,
совестно было останавливать человека перед дверью и учинять ему допрос.
Меня мош Петраке встретил с великой радостью, может быть, еще и потому,
что превращенная в ресторан мельница когда-то принадлежала нашей семье и что
для меня не было большего удовольствия, чем взбегать по лестнице и смотреть,
как мужики вносят наверх мешки с зерном и высыпают его в большой деревянный
ковш, похожий на бункер у нынешних комбайнов. По высветленной множеством ног
лестнице я стремительно спускался вниз, чтобы поглядеть, как течет струйка
муки по желобку в ларь либо в растопыренный мешок. Любопытно было видеть и
то, как от просеянной муки отделяются отруби, которые идут потом на корм
скоту и птице. Особенную же радость моим глазам доставляла пшеничная
мука-сеянка, потому что она была редкостью: ее готовили либо для поминок по
умершим, либо для свадьбы.
Много хлопот для мош Петраке доставлял я в ту далекую пору: он должен
был приглядывать за мною, следить, как бы этот дьяволенок не угодил в
барабан или не сломал ногу на ступеньках лестницы. По вечерам все время
окликал меня, искал по всем углам с "летучею мышью" в руках (это такой
фонарь, который обычно висел над жерновами). "Ну где же ты, куда нырнул,
мышонок паршивый?" - вопрошал мош Петраке, и когда ему удавалось изловить
меня, он погружал меня в мешок: пускай, мол, посидит там маленько. А когда
на улице была метель и холод проникал через щели внутрь мельницы, мош
Петраке устраивал для меня постель из мешков, еще теплых от только что
помолотой муки. Мука пахла поджаренным хлебом, и я наслаждался ее запахом.
Нередко я засыпал в такой постели.
Еще мне очень нравилось вертеться возле отца и мош Петраке, когда они
чинили мельницу. Теперь-то я понимаю, что взрослым не особенно нравилось,
что я кручусь у их ног и сыплю на их головы вопрос за вопросом, поскольку
находился в возрасте "почемучек". Почему, спрашивал я, толстый, как бочка,
дубовый столб, на котором держится все сооружение, называется "томаром"?
Почему дощатые щиты, прикрепляемые к крыльям мельницы при слабом ветре,