Подгоряне
Шрифт:
зовутся "задвижками"? Почему зубья у большого колеса делаются из сухого
ясеневого бревна, а вал с гнездами, в которые входят зубья, - из толстого и
тоже сухого ствола кизила? Почему выемка в барабане называется "гнездом"?
Почему плата за помол берется с каждой меры, и это называется "уюмом"?
Почему деревянное приспособление, с помощью которого поворачивается для
лучшего вращения крыл на ветру вся мельница, зовут "козлом", когда оно вовсе
и не похоже на козла?.. Мне хотелось побольше узнать и о чертях, и я
спрашивал, где же они прячутся на мельнице, почему я их не вижу, а бабушка
говорила, что их тут тьма-тьмущая, что их больше, чем мешков с зерном, - ну
где же они?!
Всякий раз, когда нужно было повернуть мельницу навстречу ветру, я
выскакивал вместе с отцом и мош Петраке на улицу. Делали мы это часто,
потому что ветер то и дело менял направление. При этом я спрашивал, почему
ветер дует то с одной, то е другой стороны. Почему, почему, почему?.. Тысяча
раз "почему"! Отец и мош Петраке не сердились, терпеливо отвечали и отгоняли
меня только тогда, когда набивали зубцы на каменных жерновах: осколки могли
попасть мне в лицо. Мне же до смерти хотелось посмотреть, как сыплются искры
из-под зубила. По душе мне было и другое зрелище: иной раз сильный ветер
срывал щиток с мельничного крыла и отбрасывал его далеко в сторону. С
верхнего этажа мне смешно было видеть, как, увязая в сугробе, мош Петраке и
отец пытаются изловить убегающий от них щит. Мне нравилось решительно все,
связанное с нашей мельницей. Нравилось наблюдать, как отец закрепляет ее,
ставит "на прикол", когда нет помола, как длинным тяжеленным ключом запирает
замок. Когда ветер был постоянным и умеренным и работа шла хорошо, мы все
усаживались на мешки с горячей мукой и слушали, как вращается главный вал,
как разговаривают все мельничные сочленения. То были минуты отдохновения:
развязывались торбинки, из них извлекались домашняя еда и бурдючок с теплым
кипяченым вином. Трапеза была тихой, умиротворяющей. При плохой работе
мельницы не было вокруг нас мешков с теплой мукой, внутри помещения
остужалось так, что замерзал хлеб в торбах. Мне же и мерзлый нравился, я
откусывал по кусочку и получал удовольствие, как от сосульки, свисающей
ранней весною с крыши дома или сарая. Но все же было лучше, когда все вокруг
заставлено теплыми мешками, они и еду твою сохраняли теплой; тепло как-то
было и на душе, тепло и весело. При подходящем ветре мельницу не
останавливали и ночью. С вечера и до утра в ней толпился народ. Люди
трудились, посмеиваясь друг над другом. Большая часть насмешек приходилась
на долю Тудоса Врабиоюл-Воробья за то, что тот уж очень труслив, боится идти
на мельницу через кладбище, делает большой круг, чтобы только не видеть
крестов на могилках. В свое оправдание твердит, что собственными глазами
видел однажды вышедшего из могилы мертвеца с цигаркой во рту. Слушая, мужики
потешались над чудаком, уверяли, что не мертвеца он видел, а лунное
отражение на стеклышке креста за железной оградой покойного помещика
Драгана. Но Тудос стоял на своем. Его страх иногда передавался и мне,
случалось, что и я поплотнее прижимался к отцовским штанам в ночное время
либо втискивался между отцом и мош Петраке, когда возвращались домой через
кладбище. Иной раз, прячась за отцовской спиной, я все-таки выглядывал: не
увижу ли того мертвеца с цигаркой во рту. Сердце при этом сжималось до
размера блохи, готовое, казалось, выпрыгнуть по-блошиному же из грудной
клетки. Однако никогда ничего не видел. Один только чугунный барин Драган
неподвижно торчал на одном и том же месте с ненастоящей цигаркой в губах.
Издали он похож был на огромного медведя с папиросой, и это страшно пугало
меня.
Иной ночью отцу и мош Пётраке приходилось по нескольку раз поворачивать
мельницу, чтобы она оказалась в лучшем положении относительно переменчивого
ветра. А когда погода устанавливалась, отец принимался за починку своих
валенок, так как новые русские валенки во времена румынской оккупации купить
было негде. Летом, чтобы их не источили вконец личинки моли, отец хранил
валенки в бочке с золой. Принимаясь за починку, отец обрушивался с матерной
руганью на румынских королей. "Даже такой мелочи, как валенки, и то у них,
паршивых, нету!" - бушевал родитель, и понять его было можно: зимой на
мельнице без такой обувки, как валенки, долго не просидишь, окоченеют сперва
ноги, а от них - и все тело. Меня отец пытался обогреть тем, что засовывал в
мои шерстяные носки пучки сена. А мош Петраке, так тот запихивал в свою
обувку, перевязанную проволокой, чуть не целую охапку соломы. Больше всех
страдал от холода, конечно же, отец. Поправляя мельницу, таская наверх мешки
с зерном, он сильно потел, а присев отдохнуть, тут же начинал мерзнуть.
Посылая проклятия румынским монархам, он сбрасывал с себя сапоги и натягивал
на ноги валенки, чиненые-перечиненые, так что уж и невозможно представить,
какими же они были, когда явились впервые на свет божий. В помощь валенкам
появлялся овечий тулупчик, набрасываемый отцом на плечи, - так-то и воевал