Подгоряне
Шрифт:
он с холодом. Однажды так вымотался этим одеванием и переодеванием, что до
срока закрыл мельницу.
Дул сильный ветер, мело. В снежной замяти ничего не было видно. Не
виден был даже церковный купол; в гуле и свисте вьюги гасился собачий лай.
Стоя у мельничного дышла - длиннющего бревна, чтобы с помощью "козла"
поворачивать мельницу, сообразуясь с направлением ветра, отец и мош Петраке
решали, в какую сторону пойти. Вспомнили, сколько раз поворачивали мельницу,
сколько и куда дул ветер, пригляделись, как поставлено ими дышло, и в конце
концов порешили, что будет вернее, если идти в плоскости этого направляющего
бревна. Отец прикрыл меня полой своего тулупа, ворча:
– Не мог поспать дома на теплой лежанке?! От чертенят, что ли,
научился шляться по ночам по такой погоде? Теперь иди дрожи как цуцик и
помалкивай!
Добродушно отчитывал меня до тел пор, пока не дошли до высоченных
сугробов снега у телеграфных столбов. Первым на них наткнулся мош Петраке.
Пораженный таким открытием, ахнул:
– Не зря, видно, вспомнились черти. Они нас попутали. Мы ведь идем
совсем в другую сторону!
– Черт сначала Отбил нам с тобой память, бадя Петраке! - отозвался
отец.
– Мы забыли, что повернули мельницу еще раз, и дышло своим чертенячьим
хвостом указывало нам, дуракам, дорогу в сторону от села!...
– А говорили, что на нашей мельнице нет чертей?! - пискнул и я,
коченея от холода.
– И ты прицепился, как репейник!
– шуганул на меня отец.
– Показал бы
я тебе, где черти ночуют!..
Наткнувшись на чье-то гумно со стожком сена, согрелись там малость и
повернули обратно, теперь уже взяв верное направление к селу.
Я не рассердился на отца за его брань. Под отцовским тулупчиком мне
было тепло, а отец к тому же рассказывал мош Петраке интересную историю,
приключившуюся с ним во время одной зимней поездки. Повествовал о том, как
сбился с дороги и всю ночь крутился на санях на Ходжинештском холме. А когда
рассвело, то оказалось, что мучил он лошадей на одном и том же месте, на
меже, отделяющей наше поле от Ходжинештского. Слушая, мош Петраке
поддакивал. В зимнюю непогодь, уверял он, по ночам хозяйничают бесы. Это они
всюду крутят своими, хвостами и путают людей, сбивают их с дороги, в
особенности на межах, разделяющих селения: ведь там ничейная земля, нечистые
духи и захватывают ее. Там никто их не потревожит...
– А ты что так жмешься ко мне, сынок? Аль соскучился? Или очень уж
любишь отца?!
– весело вскричал мой родитель, когда, приближаясь к дому, мы
шли мимо могил на кладбище. - А может, струсил, как Тудос
Врабиоюл-Воробей?.. Может, и ты видишь покойника с цигаркой во рту?
Отец продолжал смеяться, когда мош Петраке уже открывал наши ворота. Но
я все еще крепко держался за отца и все поглядывал назад.
С тех пор будто не так уж много времени прошло, а как все изменилось!
Непохожей стала на прежнюю наша мельница. Сильно постарел мош Петраке. Он
водил меня по диковинному ресторану, украшенному коврами и дорожками,
столами со старинными подсвечниками, в гнездах которых торчали претолстые
свечи. Глиняные и деревянные кувшины, горшки и тарелки висели на стенах. На
некоторых столах лежали подносы и блюда с плациндами. Вместо стульев повсюду
были расставлены бочоночки днищами вверх, то есть на попа. Солонки были
выточены из дерева в форме козликов, похожих на те, что помогали
поворачивать нашу мельницу.
Сопровождаемый мош Петраке, я поднимался наверх, к засыпному ковшу. Но
то был не ковш, а его бутафорское изображение из легких дощечек. Тут вокруг
главного мельничного колеса с его ощеренными зубьями опять расставлены
столы. И возле жерновов тоже. Были понатыканы всюду, где отыскивалась хотя
самая малая площадка или находился свободный уголок. В общем, настоящий
двухэтажный ресторан, каковой увидишь далеко не в каждом городе. И при всем
при этом - ни души. Пустой, как каса маре или музей без посетителей. Зато
верхний этаж был отличным наблюдательным пунктом. Я стою там, осматриваю
окрестности, и куда б ни глянул - везде ровные ряды совхозных виноградников.
Ряды, ряды, ряды. Голова кружится от них, в глазах пестрит. Бегут в
бесконечную даль белые столбики с подвязанной к ним лозой. Бегут,
раскинувшись шпалерами от края и до края. Бегут, бегут, как строчки
раскрытой перед тобой огромной книги, которую надо еще прочесть. Бегут...
3
В дни моего вынужденного безделья и бесцельного прохаживания по селу я
сравнительно быстро пригляделся ко всему, глаз свыкся с новшествами и как бы
уж и не замечал их. Однако новость за новостью приходили отовсюду. Так,
тетка Аника, супружница тишайшего бади Василе, заглянувши к нам, обратилась
к моему отцу с неожиданным вопросом:
– Вы, бадица Костя, уж, наверное, знаете, почему захотели отравить
Сулака? [Николае С у л а к - популярный молдавский эстрадный певец.]
– Кто хотел его отравить?
– вытаращил глаза отец.