Подкаблучник

Хлебникова Марина Сергеевна

– Во-во, непьющий!
– оживлялась Лида, не обращая внимания на ядовитый довесок.
– А кто сейчас из мужиков не пьет? Ты таких видела?.. Только, если больные!
– И вдруг оживлялась догадкой: - А вдруг он баптист какой?!

– А по-твоему, алкаш лучше?
– не уступала Маруська.
– Да еще, чтоб вожжи брал и бубну тебе выдавал раз в неделю?

– Напугала!
– смеялась Лида.
– Да я его двумя пальцами в поясе передавлю!

Но не понимала своей удачи. Не по - ни - ма - ла!..

Первое время, раздобрившись

и размякнув в новой для себя роли супруги, она приносила из магазина какую-нибудь недорогую, но вкусную "Рябиновую на коньяке" и торжественно водружала на стол - к ужину. Но Толик смотрел незаинтересованно, равнодушно, без жадного блеска в глазах, который, по Лидиному прежнему опыту, обязательно появлялся у мужиков при виде бутылки. А этот вместо благодарного "Ну, мать, ты у меня молоток!" мягко отговаривался:

– Не хочу, Лидуша. Завтра в первую смену

– Так я ж не говорю, напиваться! По рюмочке, под закуску!

Но Толик в этом вопросе, как и в случае с фамилией, проявлял какую-то непонятную твердость.

– Что же мне одной, что ли, пить?
– возмущалась Лида

– А и ты не пей, - он успокаивающе гладил ее по спине.
– Давай лучше чаи гонять! Я такие чаи заваривать умею - закачаешься!

– Не оглаживай, не корова!
– заводилась Лида и назло ему громко стучала поварешкой по радиатору. На стук являлась Маруська. Демонстративно не замечая Толика, Лида разливала. И незаметно, под разговоры, они с Маруськой ополовинивали бутылку, а когда Толик оставлял их вдвоем, приговаривали ее до конца.

– Вот что он там делает один, а?
– не понижая голоса вопрошала Лида и сама отвечала, - Газетами шуршит, как мышь в норе или в телек пялится! Вить это ж с тоски подохнуть!.. А то, знаешь, что еще выдумал?.. Кораблики клеит из каких-то стружек! Прям полквартиры захламил своими изделиями!

– Ребеночка тебе надо, Лидка, - наставляла подруга, - и сама сердцем отмякнешь, и он в бирюльки играть перестанет. А что?.. То за молоком, то пеленки, то гулять - дохнуть некогда будет, не то что кораблики клеить!

(Собственную дочку Маруська прямо из роддома завезла к мамаше, и последующие восемь лет разводилась, судилась, искала работу и устраивала личную жизнь вольно, без ребячьего писка)

– Да куда ему дите сделать!
– презрительно фыркала Лида.
– У него ж только фамилия такая, а толку - чуть!..

Однако внутри знала, что Толика вины в том не было, и злилась по привычке, для завершенности панорамы. Тайком от мужа она давно уже сходила в женскую консультацию. Робея, как грешная школьница, переступила порог кабинета и даже ойкнула - так ей показалось неприлично и стыдно то, что она там узрела.

– Да вы что, мать моя? С каких гор спустились?
– строго отчитала ее пожилая женщина - врач.
– Как же можно так себя запускать? Это же дикость средневековая!

И еще строже - медленно, раздельно, как

дефективной - выдала, что каждая уважающая себя женщина обязана раз в полгода посещать кабинет и досконально обследовать состояние своей требухи. А раз она этого не делает, то и не уважает себя, не заботится о будущем потомстве, не выполняет свой женский долг и... та-та-та, и тра-та-та!..

И Лида Малафеева, которая в торговой перебранке могла отбрить и остричь наголо любого - хоть врача, хоть академика, перед этой седой теткой оробела и трусливо смолчала. Она дрожала и дергалась, пока докторша совершала привычный осмотр, и так стыдилась своего толстого некрасивого тела и старушечьего белья, что почти ничего не слышала.

У нее оказалась частичная непроходимость чего-то, какие-то загибы и спайки. Но докторша бодро пообещала, что дело это непропащее, что курс лечения она уже назначила, и от сегодняшнего дня пациентка должна ходить сюда ежедневно на уколы и процедуры. От слова "процедуры" Лиду бросило в пот. Она с детства панически боялась "процедур", и даже с уродующим ее бельмом ни за что не соглашалась расстаться. Хотя школьная медсестра твердила, что операция эта простенькая и почти безболезненная.

Вышмыгнув из консультации с пачкой назначений и рецептов, Лида сунула их в ближайшую урну и решила, что в это поганое заведение она больше ни ногой. А если Лида Малафеева чего-то решила, то слово держала крепко.

И когда Толик издали заводил разговор - мол, зарабатывает хорошо, в случае чего и один семью прокормит - Лида отрезала:

– Это чтоб у моих детей такая фамилия была? Не дождешься!

– Зря ты так, Лидуша, - бормотал он по ночам, обласкивая ее большое теплое тело, - ведь годы-то уходят...

Она тогда стихала разнежено, тыкалась носом в его костлявое плечо и не огрызалась, но и признаться не решалась. А утром перед работой заходила в маленькую церковь святого Григория поставить свечечку Богородице. Молиться не молилась. Стеснялась. Да и не умела толком. Но справедливо полагала, что там, наверху, сами разберутся, кому чего надо.

Так прошел третий год их супружества, и четвертый, и пятый, а небесная регистратура не спешила с исцелением. Может, карточку пациентки Л. Малафеевой затеряли, а может, посчитали, что детишки ей - крикливой и некрасивой - ни к чему...

Анатолий по-прежнему крутил баранку (первая смена - вторая смена...), шуршал газетами и клеил кораблики. Он все реже заговаривал о потомстве, а Лида все реже ставила свечу Богородице. Зато ругалась она теперь постоянно, будто оттачивала на бессловесном Толике мастерство брани, доводя его до виртуозности.

– Подкаблучник!
– выкрикивала она, дребезжа поварешкой по радиатору. С таким жить - лучше сразу в петлю! С такой-то фамилией!

– Тихо ты!
– унимала ее Маруська.
– Чего бесишься? Ой, смотри, Лидка! До беды доорешься!