Подкаблучник
Шрифт:
Но Лиде Малафеевой, толстой одноглазой кассирше из продуктового, мечталось совсем о постороннем. Она хотела, чтоб вернувшийся с ночной смены муж крикнул, как кричат в фильмах все американские мужчины: "Дорогая! Я дома!" И не получив ответа, замотался бы по квартире, захлопал дверями, занервничал. И пусть бы не вдруг сообразил, что она у Маруськи, а помучился, погоревал, постоял в ожидании под входной дверью. И пусть бы рванулся на улицу к телефону - автомату обзванивать больницы и милиции. (Единственное, в чем городское начальство сумело-таки ущемить нахальную захватчицу жилплощади, так это
– Ну, что, вздрогнули?
– вывела ее из задумчивости Маруська.
– Чтоб у нас все было, и чтоб нам за это ничего не было!
Лида нехотя улыбнулась и выпила.
К восьми утра, когда "Рябиновой" осталось на донышке, она уже привычно горлопанила:
– Вот где он шляется, паразит?! Под какими юбками шарит?!
– Да спит он давно!
– урезонивала ее Антонючка.
– Десятый сон досматривает!
– А жену с Новым годом поздравить не надо?!
– ярилась Лида.
– Вить знает же, гад, где искать!
– А че тебя искать?
– усмешливо - невинно таращилась Маруська. Подумаешь, пропажа! Может, он еще не соскучился!
Даже сквозь затуманенные "Рябиновой" мозги, Лида почувствовала в словах соседки некоторую пакостность, но слезть с объезженного конька уже не могла. Таким обидным показалось ей невнимание супруга, в такие горькие дребезги разбилась тайная мечта об обезумевшем от страха и беспокойства Толике, что комок застрял в горле и противно - предслезно - защипало в носу.
– Ну, и черт с ним!
– она так бухнула кулаком по столу, что подпрыгнули вилки, а Маруська недовольно переставила на буфет хрупкие бокалы.
– Он не соскучился, а я - и подавно!
Лида допила свою рюмку и стала решительно раздеваться.
– Ты че, стриптизируешь?
– не поняла Маруська.
– Сегодня буду спать у тебя, - Лида с деревенской бережностью стягивала дорогие колготки.
– Пусть покрутится!
– А долго?
– обеспокоилась Маруська.
– Ко мне могут гости прийти
"Гости" как множество - была явная гипербола. Проще говоря, перебор. Гость у Маруськи был один - приемщик стеклотары Гриша. Захаживал он нечасто и задерживался ненадолго - до утра. Но Маруська не уставала расписывать Лиде его замечательные мужские и человеческие достоинства. И такой уж он вежливый - прям через слово говорит "извиняюсь"! И ласковый - не лезет, как пьяный кабан, а всегда с уговорами! И заботливый - в прошлый раз такую селедочку принес, что любо-дорого! О том, что "заботливый" Гриша сам же эту селедочку и стрескал под ее, личную, бутылку "Столичной", Антонючка политично умалчивала.
– Не боись!
– ухмыльнулась Лида.
– Успеешь бутылки сдать! Не помешаю!..
...Проснулись подруги, когда за окном синело. Лида даже сразу не разобрала - то ли спала совсем чуть, то ли уже вечер. Оказалось, вечер. Половина шестого. Маруська, бледная и лохматая, покашливая поплелась в ванную и застряла там надолго.
– Ты чего, потопла?
– не выдержала Лида.
– Дай мне хоть ополоснуться, а то такую лахудру дома не примут!..
Обида на Толика во сне начисто улетучилась, и Лида предвкушала, как после утомительной
Маруська вышла из ванной прибранная, но не посвежевшая. Намазанные глаза и губы только подчеркивали нездоровую бледность кожи и мешочки отеков под глазами.
– Мамочки!
– охнула Лида.
– Что ж это, и я - такая красавица?
– она рванулась к зеркалу.
– Не, - покривилась Маруська.
– Ты еще лучше...
В Антонючкиных словах не было снисходительности, как не было деликатности в Лидином восклицании, а потому развивать эту тему не имело смысла - только полаешься. Лида быстро умылась холодной водой, вытерлась вафельным полотенцем и почувствовала, как к щекам прилила кровь. Волосы, жесткие от обилия лака, она разодрала щеткой и, поскольку они все равно топырились, как старая солома на крыше, затянула на затылке резиночкой. Не церемонясь (твое, мое - соседское!), намазала шелушащуюся после мыла и холодной воды кожу Маруськиным кремом, припудрила ее же пудрой и осталась довольна: не красавица, конечно, а будто и не гуляла всю ночь - такая, как и вчера. Да и платье, аккуратно развешенное на спинке стула, не замялось и выглядело по-прежнему празднично.
– Ну, я пошла?
– она подхватила пальто и, ленясь надевать, неловко зашарила в кармане в поисках ключа.
– Ты че, думаешь не откроет?
– кольнула напоследок подруга
– Может, спит еще, - рассеянно ответила Лида, но в душу ее внезапно закралась какая-то неуверенность и робость. Чтобы отогнать непривычные ощущения, она тряхнула куцым хвостиком на затылке и предложила, - Ты вот что... Если Гришка не явится, давай к нам. Чаи погоняем. Знаешь, какие чаи мой заваривает? Закачаешься!
– Сама качайся!
– отмахнулась Антонючка.
– А у меня по плану - медовый вечер!
– и подмигнула Лиде Малафеевой вполне блудливо.
Возле обитой коричневым дерматином двери Лида помедлила, взвешивая, что лучше: позвонить нагло, сердито или открыть своим ключом и весело крикнуть, как в тех красивых фильмах - "Дорогой! Я дома!" Но решив, что "дорогой" это уж слишком, просто отрыла дверь и тихо просочилась в переднюю. В квартире было темно. Привычно найдя кухонный выключатель, Лида зажмурилась от явившегося ее взору безобразия: стол был завален грязной посудой, очистками и объедками. На блюде, среди завядшей петрушки и листиков салата, мерзла утка-инвалид без ножек, а в салате-оливье торчал разбухший окурок.
– Ну. гад!
– прошипела Лида, тяжелым шагом командора отправляясь в комнату.
– Даже убрать не удосужился! Ну. я тебе сейчас выдам!..
Но опробовать на Толике новое словосочетание не пришлось по причине того, что Толика в комнате не было. Супружеская кровать, о которой успела заскучать Лида, покрытая разноцветной капертой, пушащаяся подушками, была холодна, строга и несмята. Лида зачем-то понюхала подушку, будто старалась уловить запах измены, но ничего нового не унюхала, Наволочка чистая синька, крахмал - высушена на морозе, а потому пахнет особенно свежо и неиндивидуально.