Подлинная история Любки Фейгельман

Бежин Леонид Евгеньевич

– Дитя мое! Хотя ты и немного смугла, но у тебя белая кожа. А меня пугали, что ты негритянка, – скажет королева, награждая поцелуем склоненную к ней головку.

– О, Ваше Величество. Моя заслуга лишь в том, что я хорошо умею пудриться, – дерзко ответит Альфонсина, и обе женщины поймут, что отныне они встали на тропу вражды, маскируемой улыбками и нежными взглядами.

Разумеется, фразу Ее Величества тотчас подхватили и разнесли по всем уголкам, чердакам и подвалам дворца (даже истопники и смотрители чердачных голубятен ее с наслаждением смаковали). Тогда же возникли слухи, что Альфонсина выписала себе из Африки колдуна и у нее отравленный ноготь на мизинце левой руки, один укол которого приносит мгновенную смерть от паралича всего тела.

Однако

разыгравшееся воображение заставило меня забежать вперед, и читатель вправе напомнить мне, что я должен вернуться к истории неудачных завоеваний принца Вильгельма, отца Сальвадора, выбравшего ему в матери столь ветреную красавицу. Впрочем, я не из тех, кто склонен все валить на его жену – принцессу Данаю. Принц Вильгельм и сам виноват в том, что его брак не сложился. Хотя не знаю, насколько можно считать виной характер, доставшийся ему от рождения и получивший развитие благодаря уродливому воспитанию (так называемые воспитатели, приставленные к подростку, привили ему страсть к почтовым голубям и игорным домам), а по характеру принц – скучнейший педант и невыносимый зануда.

Кроме того, он даже не озаботился тем, чтобы скрыть от жены свои прежние любовные похождения, и изрядно намозолил ей глаза портретом одной штучки, с которой имел добрачную связь. Будь эта штучка хотя бы на полголовы повыше портовой шлюхи, поумней и пообразованней, принц бы взял измором матушку и получил (вырвал) разрешение на ней жениться. Но Ядвига решительно воспротивилась, и Уильям был вынужден ретироваться. Тогда его познакомили с Данаей, которой он увлекся, хотя при этом не забыл и прежнюю страстишку, о чем свидетельствовала его несносная привычка будто нечаянно выставлять повсюду портрет с изображенным на ней смазливым личиком.

Даная была слишком проста и в то же время слишком горда, чтобы ревновать и тем более соперничать со смазливой и вульгарной красоткой. Она сознавала, что ее собственная красота – красота истинной леди (хотя туманный Альбион от нас далеко) – может быть причислена к одному из чудес света, и это взаправду так. По долгу службы мне приходилось часто видеть Данаю и даже входить к ней без стука. Вернее, раз пять я стучал, а на шестой забывал, поскольку мне казалось, что после пятого стука ничего не могло измениться за столь короткое время.

Ан нет. Менялось. И однажды я даже застал Данаю обнаженной, что принцессу, однако, ничуть не смутило, и она ответила мне с великолепным презрением и горделивым достоинством Венеры, дающей отповедь нескромным преследованиям Зевса: «Смотри, смотри. Жена тебе такого не покажет».

Я был посрамлен. Но я же был и восхищен, поскольку какая там жена… (я закоренелый холостяк). Я в жизни не встречал такого ослепительного чуда, такого идеального совершенства, словно бы случайно упавшего сюда с неба по недосмотру его тамошних распорядителей. Принцесса же носила свою красоту с усталым равнодушием, словно наскучившее платье или надоевшую шляпку, и ей хотелось не столько восторженного поклонения (и этот влюблен), сколько обыкновенного тепла, сочувствия, естественной простоты в обращении, умения развеселить и соответственно – юмора, которого ей так не хватало при нашем чопорном дворе.

Ведь несмотря на свое аристократическое происхождение Даная и сама была проста: чтобы заработать, в юности своими божественно прекрасными руками мыла полы и ухаживала за чужими детьми, вытирала им носы, пичкала овсяным киселем и сажала на горшок.

Таков парадокс: секрет истинных красавиц в том, что они ждут от нас совсем не того, чем мы их задариваем. И ключик к их любви лежит совсем не в том кармане, куда мы по недомыслию запускаем руку. Сразу скажу, что принцу Вильгельму не удалось этот ключик найти. Он достался любовникам принцессы – ничтожным плебеям, тем не менее возбуждавшим жгучее любопытство Данаи тем, что они были выходцами из другого мира, не имевшими ничего общего с ее дворцовым окружением и прежде всего с этими вялыми, дряблыми, рыхлыми князьями, баронами и маркизами. Так она пала в объятья капитана яхты, подаренной мужем, крупье из ближайшего

казино, учителя верховой езды и личного охранника. Можно осуждать ее за это, негодовать и возмущаться, но женщина живет ради ощущений, и я надеюсь, что со своими любовниками несчастная Даная хотя бы отчасти испытала то, чего была лишена в холодной постели с мужем.

III

Не принесло ей счастья и материнство. После трех лет брака у них с Вильгельмом родился сын, коему заранее уготовано было место в длинной очереди возможных наследников королевского трона. Место по счету тринадцатое, что весьма символично. Сия роковая цифра преследовала Сальвадора всю жизнь. На групповых снимках королевского семейства, кои я часто рассматриваю, он всегда оказывался тринадцатым в заднем ряду, причем никто его туда специально не ставил, а так уж получалось само собой. Позднее, когда принц служил в королевском полку, на стрельбах и скачках ему непременно выпадал тринадцатый номер. Ну и так далее… не буду развивать эту тему, но очевидно, что проклятая цифра въелась в нежную кожу принца как клещ.

И это служило явным признаком того, что своей очереди на право занять трон ему никогда не дождаться. Соответственно и Данае не суждено когда-либо унаследовать почетный титул королевы-матери.

Ну, если не власть, так любовь. Во всяком случае, вся мировая литература подсказывает такой вывод, и прежде всего «Повесть о блистательном принце Гэндзи» фрейлины Мурасаки. Ее герой, лишенный законного права стать наследником императора, искал утешения в любовных приключениях, бесчисленных романах, придворных празднествах и увеселениях. О, это упоительное чтение! – готов я воскликнуть и тем самым выдать себя, ибо читатель, наверное, уже догадался, что по должности я королевский библиотекарь и августейшие особы – в зависимости от настроения – посылают меня за разными книгами: от фривольной «Манон Леско» до «Замогильных записок».

Однако и в любви принц Сальвадор не слишком преуспел, поскольку… он был не Гэндзи. Кроме того, он пошел не в мать, а в отца: как и он, играл на кларнете военные марши и бойкие кадрили, обожал муштру и с детства любил перед зеркалом примеривать эполеты. Мать, великую демократку, чей аристократизм не заглушил в ней любви к народу… и даже больше скажу: к простонародью и сочувствия к больным и калекам, муштра и военные марши заставляли слегка поморщиться. Только слегка, поскольку сыну она бы все простила, но ее отталкивало от Сальвадора то, что он был ужасно некрасив. Впрочем, и это еще полбеды, но своей некрасивостью он был слишком похож на отца, во всяком случае ребенком: такой же рыжий, с вытянутым лицом, приплюснутым носом и удлиненными мочками ушей, как у Будды, хотя это не свидетельствовало о его мудрости и прозорливости, а, наоборот, придавало лицу нечто от деревенского идиота.

И Даная, великая демократка, обнимавшая и ласкавшая больных детей, не опасаясь заразиться оспой и проказой, взяла на себя грех: отвернулась от румяного и здорового сына. Доходило до того, что мальчик со слезами стучался к ней в комнату, наотмашь лупил ладонями по запертой двери, а она затыкала уши и не открывала. Или же, открыв на минуту, отсылала его к нянькам и гувернанткам.

Для маленького Сальвадора это стало ужасной трагедией: он, рвавшийся к матери, обожавший и боготворивший ее, встречал со стороны Данаи холод, смешанный с насмешливой брезгливостью и неприязнью. Он не мог понять, в чем причина такого отношения матери. Старался ей угодить, не шалить, не буянить, быть послушным пай-мальчиком, всем кланяться и шаркать ножкой, но это не просто ухудшало ее отношение, но все окончательно портило. Я помню, как он прибегал ко мне, забирался по стремянке на верхнюю галерею с книжными полками и там сидел, сжавшись в комок и содрогаясь от беззвучных слез. Данаю откровенно бесило, что сын у нее рос таким благовоспитанным тихоней, во всем уподобляясь отцу. Бунтовать же и буянить он не умел, хотя подчас догадывался, что мать ждала от него именно бунта, пусть мальчишеского, но нарушающего чопорные порядки, заведенные его отцом.