Подлинная история 'Зеленых музыкантов'
Шрифт:
Но, не доехав до колхоза километра два, я вдруг заметил какую-то темную фигуру, маячившую на дороге. Вскоре я различил, что на дороге стоит парень в спортивной куртке, кепке и сапогах, махая (116) мне татуированной рукой (117).
Я подъехал к нему. "Слушай, друг, - хрипло сказал мне парень.
– Беда вышла!"
Я вопросительно посмотрел на него (118).
"Пошли мы с товарищем на охоту. У него в стволе засел патрон (119). Начал Витька патрон ковырять ручкой ножа, капсюль взорвался, и нож Витьке в спину (120)!
– парень перевел дух.
– Так я вот что попрошу - будь добр (121), дай мне велосипед доехать до колхозного доктора (122)".
В глазах парня стояло такое волнение, что я никак не мог отказать. Он оставил мне свой городской адрес, я рассказал ему, где живу, и он сказал, что приведет велосипед сразу же (123), как только зайдет к колхозному доктору.
С полчаса месил я ногами жидкую грязь дороги (124). Наконец я сдал почту и направился домой. Но задуманного отдыха не вышло (125). Пить чай уже не хотелось. С тревогой думал я - сумеет ли парень спасти раненого парня?
Не выдержав, я отправился в колхозную лечебницу (126). Дверь мне открыла словоохотливая санитарка тетя Настя, повязанная оренбургским пуховым платком (127). "Ну что? Привезли раненого охотника?" - спросил я.
– "Что ты, милок, - певуче сказала она (128).
– У нас, почитай (129), со вчерашнего дня вся больница пустая и никаких больных нету (130), окромя (131) конюхова мальчишки (132), аппендицит у него. А что? Разве что случилось?" - тревожно спросила она, и ее простое русское лицо (133) затуманилось неподдельным материнским волнением.
"Нет, нет", - машинально ответил я и, попрощавшись, ушел. Долго сидел я на крыльце и думал - каким же нужно быть моральным уродом (134) и подлецом, чтобы мошенничать, играя на лучших светлых человеческих (135) чувствах!
Где же тот парень (136)? Может, осталась в нем хоть капля совести, и, прочитав этот рассказ, он придет ко мне (137)?
– Все! Конец!
– сказал Иван Иваныч и смахнул со лба капельки мелкого пота.
– Ну и что - не пришел?
– осведомился Попугасов после довольно длительного молчания.
– Кто?
– якобы не понял Иван Иванович.
– Бессовестный парень в спортивной куртке.
– Так ведь рассказ-то вы еще не напечатали, как он придет?
– открыто (138) засмеялся Иван Иваныч.
– И потом - это же литература, вы должны понимать (139).
– Понимаю. Я все понимаю (140), - раздумывая, сказал Попугасов. - Бред, конечно. Ты, видать, и в деревне-то никогда не был.
– Был!
– заупрямился Иван Иваныч.
– Почему не был? Нас в прошлом году на уборочную в Маклаково (141) возили.
– Бред, конечно, все эти патроны, ножи... Бред (142).
– Попугасов барабанил по столу озабоченными пальцами. На Ивана Иваныча было жалко смотреть.
– Ну, а в общем-то - почему бы и нет (143)?
– вдруг совершенно неожиданно (144) вывел журналист. - На общем уровне - почему бы и нет? И потом что-то даже и в этом твоем... сочинении есть... Настоящее (145)... Да, настоящее. Детали... Пожалуй, да... Детали (146)... Ты ведь в общем-то довольно удачно подметил - на этих томиках красная полоска выглядит шире, чем черная. Это ведь ты, конечно, Паустовского имел в виду. Смотри-ка - я ведь их тоже тыщу раз видел, а такую деталь пропустил. Значит, глаз у тебя есть. Да, это, конечно, Паустовский...
– Как вы сразу догадались?
– спросил Иван Иваныч, краснея (147).
– Эка невидаль!
– ухмыльнулся журналист.
– Сам в свое время этим переболел (148). Ничего, ничего, старина, определенно ничего, хотя и бред. Недурственно, недурственно. Но...
– тут Попугасов опять стал предельно строг.
– Но, конечно, - правка (149)! Громадная нужна правка! И - работать, работать! Помни девиз настоящего писателя - "Ни дня без строчки" (150)!
– Я каждый день пишу, - счастливо улыбаясь, не возражал Иван Иваныч.
– А рассказик оставь. Попытаюсь сунуть главному (151)... Попытка не пытка, как говорится. Знаешь, кстати, такой анекдот (152)? Но обещать, естественно, ничего не могу. Сам понимаешь (153)...
– Понимаю, понимаю, - соглашался Иван Иваныч, уже взявшийся за дверную ручку, уже переступающий порог (154).
– Вот и умница, - подытожил Василий Александрович.
И пустил ему вдогонку плотное кольцо красивого табачного дыма.
И - действительно. Это был прекрасный весенний воскресный денек, когда фамилия Ивана Иваныча вдруг украсила четвертую страницу областной комсомольской газеты (155). Правда, назывался рассказ теперь уже не "Бессовестный парень", а "Спасибо" (156). Кара-Бугаз, греков и одинокую хижину, разумеется, выкинули (157). Да и сам сюжет претерпел некоторые изменения: друг Витя получил не нож в спину, а тяжелые ожоги во время героического тушения коровника (158), внезапно загоревшегося от июльской (159) молнии. Концовка тоже стала другая, как говорится (160), более точная (161). Бывший бессовестный парень нашел-таки воображаемого Ивана Иваныча и возвратил ему велосипед. Недоразумение сложилось из того, что он, вкупе со всеми остальными своими несчастьями, еще и заблудился, геройски желая сократить путь до "лечебницы", но хорошие добрые люди - пасечник Пахомыч да лесник Агапыч (162) - вывели его на светлую дорожку, и помощь раненому рабочему была оказана своевременно.
– Ох уж эти горящие коровники (163)! Беда наша и выручка!
– вздыхал (164) журналист, сидя над свежим газетным листом.
А Иван Иваныч купил в киоске около Речного вокзала (165) сначала один экземпляр, жадно раскрыл и все не верил. А потом еще тридцать взял (166) у крайне изумленной продавщицы (167). Купил и побежал по лужам скорее домой, в их маленькую квартирку двухэтажного дома на улице Засухина (168), где они жили тогда вдвоем со старенькой больной мамой.
– Мам, смотри!
– ворвался Иван Иваныч.
Мама его, Евлампия Григорьевна, близоруко щурилась и слабо улыбалась, лежа в вечной своей постели, где рядом на стуле - порошки, таблетки, градусник, полотенце, радио бормочет над головой свою нескончаемую песнь (169). Мама улыбалась (170). Иван Иваныч, сияя, показал ей газету, и она, не читая, засмеялась тоненько, провела сухой ладошкой по его русым волосам и сказала: "Молодец, Ванюшка! Молодец, Ванюшка! Вот бы папа-то обрадовался, а, Ванюшка (171)?"
И капала капель за окном, и лазорилось небо, и бормотало (172) радио, и сами собой поскрипывали рассохшиеся половицы, и ходики тихо тикали, и Иван Иваныч обнял старенькую маму, и прижался, и молчал, и она молчала, и все гладила, гладила теплая ладошка русую голову сына.
– Хороший ты мой (173)!..
А вскоре его приняли в члены литературного объединения "Кедровник" (174), которым руководил все тот же Василий Александрович Попугасов.
Иван Иваныч снова стал писать стихи. Не гнушался он и очерка, зарисовки - часто выступал в газете с этим живым материалом (175).
Кстати, литературные занятия вовсе не мешали ему успешно учиться в институте. Про него на коллективных поэтических вечерах так и говорили с трибуны (176): "Способный студент, подающий большие надежды молодой литератор". Иван Иваныч тогда еще умел краснеть. Он краснел, смущался, но слышать это было ему, разумеется, приятно. Как-то даже щекотно (177). Весело было вообще все (178). Весело было, например, встретиться на углу около издательства (179) с Попугасовым, который при виде Ивана Иваныча комически вздымал руки и с наигранным ужасом кричал: "Откуда ты, способное дитя?" (180).