Подмастерье палача
Шрифт:
— Погоди, мастер. А как же виселица и колесо в Амбуазе? Ты же их касался, значит они прокляты.
— Все очень просто. В Амбуазе есть могильщик и живодер, вот их город и наймет снять трупы, когда придет время. Они же их потом и закопают.
Да и денежки неплохие заработают, особенно на веревках повешенных.
— Это как?
— Все время забываю, парень, что у тебя с головой неладно. Дело в том, что у нас кусок веревки повешенного считается амулетом, который приносит удачу, — он взял паузу, затем усмехнулся и продолжил. — Знаешь, смотрю на тебя и вспоминаю свою маленькую дочку. Ей я, с таким же удовольствием, объяснял все эти простые вещи. И вот что удивительно, я вижу в тебе неподдельный интерес к тому, что объясняю.
— Мне действительно интересно. Так что там, с подмастерьями?
— Тут все от людей зависит. Большинство простых людей будет сторониться тебя, но не
— Понял. А как же Жан?
— Он просто тупой баран и не понимает простых вещей, сколько раз ему это не объясняй. Он вколотил себе в дурную башку, что проклят и в рай не попадет, молись — не молись, поэтому пытается быть счастливым здесь и сейчас.
— Понял.
— Тебе вот понятно, а я его сколько раз палкой бил, думал хоть через боль что-то в голову войдет, да куда там. Все без толку!
— А эти женщины? Похоже, твое проклятие их не сильно заботит?
— Амелия является хозяйкой борделя. Сколько я ее знаю, она всегда была шлюхой. Мы познакомились с ней в тот год, когда произошла битва при Монлери. Она тогда еще не была хозяйкой борделя, а одной из девушек. Я не знаю, что случилось с твоей головой, но получается, ты не знаешь даже простых вещей. Палачи, живодеры, могильщики, проститутки. Мы все, словно, проклятые. Нас никто не зовет в гости, не приглашает в таверну выпить стакан вина. Поэтому что ей мое проклятие? Нет, шлюха может выйти замуж, но все равно останется для всех отверженной или как говорят, "порченой женщиной". Или, заработав достаточно денег, уехать из города и зажить новой жизнью там, где ее никто не знает. Может быть и Амелия когда-нибудь заведет семью. Морион ей почти как дочь. Если захочет, так сама расскажет, как они познакомились. Иногда мы с ней просто болтаем, а когда у нее есть настроение, она готовит мне что-нибудь вкусное, ну и сам должен понимать, что мужчине, время от времени, необходима женщина. Кроме того, ей и кобылкам, как она любит называть своих девушек, я как лекарь, оказываю услуги.
— Мастер, ты лечишь людей? — удивился я.
— Смотри ты, опять удивился, — усмехнулся хозяин дома. — Налей вина, да сыра подрежь.
— Рассказывай мастер. Я тебя слушаю, — подтолкнул я Монтре к рассказу, подавая ему кружку с вином.
— Отец готовил меня к себе на замену не торопясь, потому что у него тогда было два опытных подмастерья. Он был умным человеком и знал, что меня ждет, поэтому считал, что пока я молод, должен познать простые радости жизни. Вино, девчонки, веселая компания. Я и сам по себе был парень веселый и шебутной, так что меня не надо было подталкивать к развлечениям. Моя мать, очень богобоязненная женщина, была очень недовольна, как я себя веду, а отец только посмеивался. Сначала я связался с компанией молодых шалопаев, пили, ходили к шлюхам, потом случайно попал на диспут, где познакомился со студентами нашего университета. С ними мне оказалось намного интереснее, чем с прежней компанией. Особенно сильно я сошелся со студентами-медиками. Кстати, забыл тебе сказать, что мой отец, в свое время, считался неплохим лекарем. Он даже начал составлять медицинскую энциклопедию, но так и не закончил. Его увлечение медициной передалось мне, наверно поэтому я довольно быстро сошелся с одним из преподавателей, читающего лекции по строению человеческого тела. Узнав, кто я, он предложил мне совершить противоправный поступок. Я был молод, горяч, да и самому было интересно, что из всего этого получится, поэтому без раздумья, согласился. Ты ведь знаешь, что вскрытие трупа и изучение его — это смертный грех? — я кивнул, соглашаясь, так как уже мог догадаться, что без церкви здесь в любом деле не обходится. — Мне было известно, где недавно закопали самоубийцу. Мы, с парнями, выкопали его труп и отнесли преподавателю. Тот дал нам денег и разрешил участвовать на его вскрытии. Это было противно, но и страшно интересно. С этого времени я начал изучать медицину, ходил на лекции, участвовал в диспутах. А с преподавателем, Жераром Леграном, еще долго поддерживал отношения, пока тот не уехал из города, но сегодняшнего дня у меня сохранились неплохие отношения с двумя бывшими моими приятелями-студентами, ставшие врачами. К чему я тебе это говорю. Ко мне довольно часто приходят люди с различными недугами, которым я помогаю, насколько хватает моего умения.
— А как же проклятье палача?
— Когда у человека болит так, что он света белого не видит, то он согласен к дьяволу на прием прийти, а не то, что к палачу, с его проклятьем.
"Вот это фокус! Палач-лекарь. Никогда бы не подумал, но судя по всему, это его любимая тема. Как говорили мои учителя: найдешь в человеке то, что его действительно интересует, считай, что ты ему уже наполовину друг".
Теперь подгонять и задавать вопросы хозяину дома не было нужды. Из него потоком полились информация, правда, особого интереса для меня она не представляла.
— В основе нашей медицины лежит наука о гуморах или соках. Ее основы заложили еще античные медики Алкмеон Кротонский, Гален, Гиппократ, Эмпедокл. Считается, что в организме человека выделяются разными органами четыре основные жидкости — чёрная желчь, жёлтая желчь, флегма (слизь) и кровь. Если их равновесие нарушается, это означает, что человек заболел. Например, избыток флегмы вызывает проблемы с лёгкими, отчего кашлем организм пытается избавиться от избытка слизи и восстановить равновесие.
— Это… М-м-м… И как этот доктор определяет, какая у человека болезнь, когда эти… м-м-м… жидкости нарушаются?
— Исследует место, где у человека болит. А еще по моче. По цвету и запаху.
"Тут лучше не болеть. Так как с медициной здесь вопрос стоит так: лечить или пусть живет?".
— Мастер, а ты что лечишь?
— Рву зубы, чищу гнойники, вскрываю фурункулы, вправляю вывихи, готовлю мази от болей в спине и коленях. Могу с желудком помочь, когда он болит или его пучит. Помогаю излечиться от срамных болезней. Знаешь, парень, мне и такой работы хватает. Другими болезнями, как огонь святого Лаврентия или болезнь святого Иоанна я не занимаюсь. Для этого есть ученые лекари с патентами, — сейчас в его голосе чувствовалась горечь.
"Парень хотел стать врачом, а стал палачом".
Разбудил меня перезвон церковных колоколов. Пока я приводил себя в порядок, хозяин быстро оделся и стал накрывать стол для завтрака. Я ожидал появления обжоры Жана, но тот так и не появился, чему можно было только радоваться, так как от вчерашнего ужина не так уже много осталось. Сыр, колбаса и хлеб. Позавтракали, после чего Пьер закрыл входную дверь, и мы отправились на "работу". Идти было недалеко, метров двести. Идя чуть позади Монтре, я смотрел, как привычно огибают палача горожане, спешащие, в такую рань, по своим делам, и пытался проанализировать свои ощущения. В общих чертах я представлял, что мне предстоит делать, но утихомирить свое воображение пока не мог, поэтому напряжение росло с каждым шагом, как я не пытался расслабиться. Когда мы подошли к тюрьме, я неожиданно увидел, лежавшие на земле, корзиночки. К их ручкам были привязаны веревки, концы которых уходили в окна камер, забранных решетками, сквозь которые были видны бледные лица узников.
— Корзиночки для подаяния? — уже догадавшись для чего они, поинтересовался я.
— Да, так ты можешь проявить свое милосердие, которое зачтется тебе на небесах, когда придет твое время, — ответил он мне, в очередной раз поражая меня цветистостью и пафосом своих слов, но позже понял, что люди нередко пользовались такими фразами, выдирая их из проповедей священников.
Стражник, стоявший у входа в тюрьму, поздоровался с Монтре, затем покосился на меня, но препятствовать или что-либо спрашивать не стал. Мрачные, серые стены и влажный, тяжелый воздух обступили нас, стоило нам войти под своды этого мрачного заведения. Стражники и надзиратели, которые встречались нам по пути, не шарахались от палача, как от чумного, а по-приятельски здоровались с палачом, при этом с нескрываемым любопытством разглядывали меня. Я, в свою очередь, с не меньшим любопытством смотрел по сторонам. Какое-то время мы шли коридором, по обе стороны которого находились камеры, забранные решеткой, в которых сидели десятки грязных, вонючих, одетых в лохмотья, людей. При виде нас они начинали кричать, умолять, ругаться.
— Выпустите меня! Выпустите! Я… Не виноват! Я… Выпустите! — выл узник в камере, мимо которой мы шли. Обеими руками он вцепился в решетку, словно хотел выломать ее из стены. Другой, стоявший рядом с ним, молча смотрел на нас. В его глазах была пустота и безразличие. Из следующей камеры к нам тянулись грязные, с обломанными ногтями, покрытые язвами, руки, сопровождаемые криками: — Хлеба, ваши милости! Хлеба! Не дайте умереть с голода!
Идущий нам навстречу тюремный надзиратель, кивнул нам, а затем заорал и стал лупить деревянной дубинкой по рукам, протискивающимся сквозь решетки камер: — Чертовы ублюдки! А ну, отошли от решетки, шлюхино отродье!