Подметный манифест

Трускиновская Далия Мейеровна

Это было диво невозможное - после почти казарменных ароматов Рязанского подворья, после Пречистенки, где стены все еще порой источали сырость, а кухонные запахи доплывали до третьего жилья, даже после апартаментов Волконского, где княгиня с княжной жгли курения, после московских улиц, редкая из которых не была одновременно сточной канавой для позабывших выстроить на дворе нужник москвичей, ощущать дыхание некошенного луга, вовсю цветущего шиповника, медоносных трав. А лицо ощутило совершенно позабытый жар солнечных лучей.

Рядом оказалась Дунька - разумеется, с обнаженной шпагой. Но он ее не заметил. Ему необходим был этот миг передышки - и он отдался мигу бездумно и даже слепо - непривычно яркое солнце заставило его зажмуриться.

–  Николаша! Там скачут!
– воскликнул Левушка.
– Бежим! В парк!

–  Пустое, Тучков, наши это…

–  Извольте отойти, сударь, - строго сказал Шварц.
– От его сиятельства всего ожидать возможно.

Архаров неторопливо пошел в тенистую аллею.

Он оказался прав - это явились полицейские драгуны, и с ними - архаровцы. И был сдвоенный выстрел, и было явление обер-полицмейстера подчиненным из-за кустов шиповника, и краткая диспозиция захвата театра вместе с его населением. Неугомонный Левушка убежал командовать штурмом парадного подъезда, Демка возглавил команду, которая вошла с черного хода. Остались возле черной кареты и привязанных к чему попало коней Шварц, Дунька, раненый Ушаков да кнутобойцы. Еще Архаров удержал Тимофея Арсеньева.

–  Что оружие?

–  Не извольте беспокоиться, ваша милость, оружие мы привезли в полицейскую контору. Да только попали впросак - там один старик Дементьев сидит, как сыч в дупле. Фузеи-то мы занесли, а пленников девать некуда было, подвалы-то Шварц запер, уходя…

–  Иноков, что ли, привели?

–  Троих, ваша милость.

–  И куда девали?

Тимофей замялся.

–  Ну?

Дунька вроде и слушала их - и не слышала. Что-то ее беспокоило, сильно беспокоило, и она никак не могла вспомнить - было же на сцене старого театра нечто сомнительное, отозвавшееся сейчас тревогой, но когда, как, с кем? Серебряный круг, круг тусклого серебра посреди сцены…

Вдруг она сообразила и поспешила к черному ходу.

В театре коли что и делалось, то снаружи все равно было не разобрать. Кстати, и выстрелы, выбранные в качестве знаков, оказались на деле едва слышны - хотя, зная обстоятельства, можно было понять, что в зале кто-то стреляет. Но выстрелы ее не пугали - Дунька даже вообразить не могла, что есть на свете оружие, способное убить ее.

–  Ты куда, сударыня?
– окликнул бдительный Шварц.
– Стой, сударыня!

–  Авдотья, куда понеслась?
– крикнул и Ушаков.

–  Маланья моя Григорьевна!
– обернувшись, отвечала Дунька.
– Убьют же дуру!

–  Точно!
– согласился Архаров, неприятно удивленный тем, что сам он напрочь позабыл об актерке.
– Дуня, стой. Коли убили - так уж мертва, и ничем ты не поможешь.

–  Ты же сам, сударь мой, посылал меня, чтоб ее спасти!
– и Дунька устремилась к крыльцу.

Ваня Носатый оказался быстрее всех - схватив девку в охапку, отнес ее к карете, где сидел Ушаков.

–  Не скедись, карючок, - сказал он гнусаво.
– Тут уж Стод один властемен… не журбись…

–  Ишь, талыгай-то наш остремался… - шепнул Ушаков. Ваня покачал головой.

Они уже довольно знали командира, чтобы по голосу, чуть выше обыкновенного, по неподвижному лицу понять - он поймал себя на ошибке и сильно этим недоволен.

Прибежал Максимка-попович, веселый, даже счастливый - не каждый день выпадет столько радости, и тайный склад оружия вычистили, и театр приступом взяли!

–  Господин Тучков вашу милость спрашивать изволит - знатных господ куда девать?

–  В нижний подвал!
– тут же вместо Архарова ответили трое: Тимофей, Вакула и Кондратий.

–  Кыш!
– сказал им Архаров.
– Передай - пусть рассядутся по экипажам да и катят прочь. Более от них вреда не предвидится. Князя взяли?

–  Орал благим матом, ваша милость. Канзафаров его ловко связал. Сказывал, так его баранов перед стрижкой вязать учили.

–  Прелестно. Немца взяли?

–  Какого немца?

–  Брокдорф ему прозвание.

–  Прикажете искать?

–  Ищите и его, и… и графа Ховрина. Непременно он где-то тут поблизости. Ступай.

Отправив Максимку, Архаров повернулся к карете и увидел, что Дунька плачет, а Вакула, зверообразный монах-расстрига, подобранный Шварцем лет десять назад в совершенно непотребном состоянии, что-то ей тихонько втолковывает.

Странное зрелище представляли они - Шварцевы кнутобойцы, взятые из подвала кто в чем был, Вакула - так вообще в подбитом ватой зимнем подряснике, окружившие стройного пажа в голубом кафтанчике. Сам Шварц - и тот глядел на них озадаченно.

–  Так-то, черная душа, - сказал ему Архаров.
– Пойти поглядеть, что ли, как бояре разъезжаются?

–  Видеть вашу милость - сие было бы им весьма полезно, - отвечал немец.
– Однако надобно подумать, куда девать пленников. Их будет, статочно, не менее полусотни.

–  Брокдорфа - в карету… Кондратий!
– позвал Архаров.
– Это ты ведь осенью Брокдорфа на улице опознал?

–  Я, ваша милость.

–  Он, может, среди этих господ затесался и под чужим именем нам представится. Поди всех огляди. Карл Иванович, немцев надобно отделить и допросить особо, может, даже по-немецки. Хорошо бы среди них отыскался Лилиенштерн! По всем приметам он должен тут быть. И дурак Вельяминов!

Конечно, следовало подойти к Дуньке и как-то ее утешить, но Архаров подумал - и решил, что незачем. Девка пережила чуму, потеряла родню и подруг - теперь-то чего утирать ей слезы? Жизнь такова, что не первую свою потерю и не последнюю она оплакивает, опять же - актерка, вечная содержанка, почитай что зазорная девка, было б о ком слезы лить…

Он подумал - и пошел в обход здания к парадному подъезду. Тимофей сразу же двинулся следом.

Там драгуны уже выводили бунтовщиков. Кондратий глядел на них пристально, хмуря брови, но молчал. Не узнавал, выходит, своего Брокдорфа.

–  Надобно карету подогнать, - сказал, подойдя, Левушка.
– Чтобы его сиятельство с крыльца - да в карету.

Тут с крыльца свели Вельяминова.

–  Эй, этого - сюда!
– крикнул Архаров. И, когда перед ним поставили недоросля, некоторое время глядел на него хмуро, даже с известным презрением.