Подметный манифест
Шрифт:
– Мало нам одного, теперь еще этот. Лазарет, а не дом, - буркнул Архаров.
– Лазарета ты, Николашка, не видывал. Молод, зелен!
– как в былые времена, отбрил его Матвей.
– Ты полагаешь, забрался сдуру в чумной барак - и все про лазареты понял. А как безумцев врачуют - видал?
– Матвей, ступай наверх, - сказал Архаров.
– Ты меня среди ночи из постели поднял, я есть хочу, - доктор сел рядом с Левушкой, который, лишившись миски, ссутулился, положил руки на колени и являл собой воплощенное бессилие.
– Меркурий Иванович, это у вас рейнское, что ли?
Он плеснул вина в стопку и выпил. Спорить с ним было невозможно. Закусил соленым рыжиком, потом кинул в рот кусочек маковника. Подумал, съел еще один рыжик. Архаров следил за этим гастрономическим безобразием с любопытством.
– А с безумцами дело я имел смолоду, да еще с какими!
– вдруг похвастался Матвей.
– Тебе, Николаша, и не снилось.
– Матвей Ильич!
– воззвал Меркурий Иванович, который страсть как любил всякие потешные истории из врачебной деятельности, однако полагал, что сейчас не до них.
– Кстати, то время, когда я умалишенных врачевал, как раз на Москву выпало. Я тогда состоял при первом ее величества лейб-медике Бургаве, а его покойная государыня всюду с собой тащила, ну и я так и катался из Петербурга в Москву да обратно. А в Москве она изволила живать месяцами. И вот как-то сбрел у нее с ума камер-лакей. Буйствовать начал, на людей кидался. Но государыне кто-то наплел, что его можно запросто вылечить, и она приказала Бургаву иметь уход за камер-лакеем - убей, не помню, как эту беспокойную чучелу звали. Бургава поселили при дворе и вблизи его покоев отвели помещения для умалишенного. Ну, ладно бы один камер-лакей, но вскоре спятить изволил полковник Лейтрум. Высвобождают еще комнату вблизи Бургава, внедряют туда Лейтрума. Недели не проходит - в Воскресенском монастыре инок святости возжелал и по той причине известных мест себя лишил, собственноручно, бритвой.
– Хотел бы я знать, как в обитель бритва попала, - заметил Архаров.
– Им-то там она ни к чему.
– Видать, давно готовился и тайно принес. Это сочли новым видом безумства и, как ты полагаешь, куда девали монашка?
– К Бургаву, - покорно отвечал Архаров, быстро посмотрев на Левушку. Но тот, поди, и не слышал докторской байки.
– Стало быть, живем мы уже с тремя умалишенными. Потом к ним прибавляется майор Чоглоков - а с какой блажью, я уж запамятовал. Помню только, что для чего-то по часам петухом кричал, с некой тайной целью. И, наконец, привозят еще пятого - семеновца Чаадаева. Слыханное ли дело, чтобы гвардии майор себе особливого бога изобрел? А этот громогласно признал за бога персидского шаха Надира. Составилась у нас этакая коллекция - по обе стороны помещений Бургава пять комнат, и в каждой страдалец на свой лад с ума сходит. Потом еще кого-то привезли - и иначе, как придворным домом умалишенных сей флигелек уж не называли. Потом государыне сия игрушка надоела, и мы от безумцев как-то избавились. А у тебя двое пациентов смирнехонько лежат - какого ж тебе рожна надобно?
И тут Левушка вскочил.
Он попытался что-то выкрикнуть, но звуки сбились в ком, застряли в горле, голос сорвался, Левушка бешено покраснел от натуги и стыда.
– Матвей, пошел вон!
– заорал Архаров.
Доктор попятился, и тут Меркурий Иванович, обхватив его за плечи, очень быстро спровадил рассказчика прочь. А к Левушке кинулся доселе незаметный Саша Коробов, давний приятель.
– Ты сядь, сядь, - быстро заговорил он, - вот сюда, сюда, вот так… Сейчас он Анюту перевяжет, лекарства ей даст, он вылечит, доктор-то он хороший…
Левушка позволил усадить себя за стол. Вопреки Матвееву запрету, Саша стал двигать к нему миски и плошки, щедро налил в стопку вина из зеленой бутыли. Подумал, налил и себе.
– Помянем, - предложил он, - земля им пухом…
Левушка выпил вино, как воду, не ощущая его крепости и вкуса.
– Водки нужно, - негромко сказал вернувшийся Меркурий Иванович.
– И спать уложить.
– Нет, - возразил Архаров.
– Он сейчас очухается и заговорит. Тучков!
Левушка угрюмо посмотрел на него.
– Как это все было?
С давних времен Архаров усвоил - никого жалеть нельзя. Когда человек понимает, что его жалеют, на пользу ему сие не пойдет. И сейчас он хотел переломить Левушкино возбужденное состояние, погасить, как гасят факел в ведре с водой. Ради его же блага. Слыханное ли дело - чтобы гвардейский подпоручик визжал, как купчиха, у которой кошелек срезали?
– Как?
– Да.
– Ну, как… Ты Гребнева помнишь?
– Семеновца?
Левушка кивнул.
– Так ты рассказывай.
– Да…
Архаров молча смотрел на Левушку - без избыточного сочувствия, просто ждал. Левушка поднял глаза, увидел недвижное крупное лицо, решительно ничего не выражающее, и вздохнул.
– А чего тут рассказывать… Когда государыня дополнительные части в Казань послала, мы с ними увязались - у меня в Заволжье, сам знаешь, что ни деревенька - то родня, у Сапрыкина тоже, царствие ему небесное, у Алеши Гребнева… Господи Иисусе, все ведь пропали…
– Пей, - сказал Архаров.
– Меркурий Иванович, тащи еще, рейнского тащи, да покрепче. Так вы отпуска выправили и поехали с армией?
Домоправитель коротко поклонился и вышел.
– Ну да… Матушка меня благословила, плакала - сестрицы у нее… Сам знаешь, самозванец никого не щадит. А у нас в деревеньках кто? Старухи да дети! И старики, что еще при царе Петре воевали! Он и их вешал! Николаша, я видел - виселица, на ней дедушка восьмидесяти лет, под ней - женщины мертвые, велел застрелить… Николаша!…
Левушка опять начал закипать.
– Пей. Пей, дурак, - Архаров плеснул остатки из бутылки в стопку.
– Думаешь, ты виноват? Не успел, не уберег? Пей! Жив остался - отомстишь за своих! И сие будет по-божески! Пей!
И сам опрокинул стопку.
– Я думал - успел… Мы четырьмя санями ехали, торопились, все добро побросали… У самой Москвы, Николаша! Менее двадцати верст оставалось, Николаша! В женщин стреляли, в старух… Убирайся к черту со своими утешениями! Должен был спасти, понимаешь? Я - офицер, преображенец, я должен был, должен был…
– Ты девочку спас, а касаемо других - такая, значит, воля Божья, - тихо произнес Архаров, зная, что Левушка слышит, да только разумных слов в душу не допускает.