Подметный манифест
Шрифт:
Ловкая горничная прекрасно понимала, что этот махатель не опасен, да и пожалела его: надо же, угораздило в Дуньку влюбиться! Потому и сказала правду: у Дуньки театр на уме, и сожитель господин Захаров не против, чтобы играла роли, и даже много смеялся, воображая вслух, как Дунька будет блистать в Санкт-Петербурге. То есть, сделала все, чтобы Устина от Дуньки отвадить. Ради его же блага!
От слова «театр» Устин совсем расстроился. Жить с мужчиной без венца - и то уже скверно, великий грех, а театр - вообще геенна огненная!
Но тем более Дунька нуждалась в его помощи, и он стал расспрашивать, что за театр такой. Агашка сама тольком не знала, вспомнила только, что зовет хозяйку играть роли некая госпожа Тарантеева, у которой Дунька прежде служила, пока господин Захаров ее до себя не возвысил.
Устин, помолясь, пошел было к Дуньке - объяснять, что театр ее совсем погубит. Дунька же в тот день была глубоко несчастна. Она купила себе у Лелуарши браслет с уверениями, что он такой - один на всю Москву. И могла бы до весны почитать себя счастливой - зимой браслетов напоказ не выставляют, холодно. Однако сожитель затеял в амурном гнездышке очередной прием для своих немолодых приятелей с их мартонами. Тут и оказалось, что у трех красавиц - совершенно одинаковые браслеты, было от чего прийти в отчаяние. Дунька вздумала было наутро вернуть покупку хитрой француженке, послала Агашку в лавку, Лелуарша отказалась возвращать деньги - словом, хоть дари со злости обнову горничной!
А тут еще в сенях толчется впущенный по неопытности новым привратником Петрушкой полицейский проповедник!
Дунька выбежала к Устину в одной нижней юбке и накидке-»андриенне», в помятом чепчике набекрень, велела возвращаться на Лубянку да впредь сюда не жаловать. А о своей душе она уж как-нибудь сама позаботится! Попросит сожителя - хоть каждый день в соседнем Николаевском храме, что близ Ильинских ворот, о спасении ее души батальон старух молиться станет! Сие несложно - были бы деньги. А на театре играть будет, хоть вся Москва от злобы тресни!
Устин, не успев про грешный театр и слова молвить, выскочил, как ошпаренный.
Он встал у дверей, соображая, как же теперь быть. Проповедь, которую он составил примерно так же, как составлял свои проповеди отец Киприан, оказалась бесполезна. Демкины поучения оказались ни к селу, ни к городу. Слова, данного священнику, он не сдержал…
Все было плохо.
Устин вспомнил, для чего его отпустили из полицейской конторы, - он должен был добежать до Солянки и записать показания по делу о покраже восьми пар сапог. Приказчик, которого следовало допросить, не мог прийти в полицейскую контору - в драке с вором он повредил ногу, и потому его рассказ перемежался простой, но весьма злобной срамной руганью. Устин краснел, но терпел.
Записав то немногое, что нечаянно проскочило сквозь тупую матерщину, Устин отправился обратно, думая по дороге, как он жалок и грешен, недостоин благодати и неспособен сотворить доброе дело. Ноги несли его, несли - и он опомнился от столкновения с конской мордой.
Кучер, а это был Фаддей, натянул поводья, заставил коня отступить, а Устина нещадно изругал.
Горе-архаровец попятился и налетел на женщину, идущую от крыльца к санкам. Он повернулся, глаза встретились…
Ох, что это были за глаза! Редкого цвета - темно-серые, почти черные, но на солнце - с явной зеленью, раскосые, шалые, в длинных ресницах!
– Да ты что, следить за мной нанялся?
– с досадой спросила Дунька.
– Кто ты мне - свекор, что ли? Еще раз на тебя тут набегу - ей-Богу, господину Архарову пожалуюсь!
И невольно улыбнулась, вообразив, как является на Лубянку с такой диковинной жалобой…
Устин не имел намерения выслеживать Дуньку, просто ноги сами занесли на Ильинку, а душа, делая вид, будто по всем полагается на волю Божию, надеялась на чудо - может же такое случиться, что Устин с Дунькой случайно встретятся? И душа голове про свои затеи, видать, не докладывала.
– Авдотьюшка… - испуганно отступив, сказал он.
– Вот те крест - не следил! Авдотьюшка…
– Опять про разврат тольковать примешься? Да и посреди улицы?
– Дунька была нетерпелива, кучер смотрел на нее неодобрительно, да и прохожие оборачивались на странную пару.
– Вот когда мне сорок лет стукнет - тогда и приходи!
Этот возраст казался двадцатилетней Дуньке для себя таким же невозможным, как четыреста лет.
– Авдотьюшка…
– Ну, что еще выдумал? Говори скоро, я тороплюсь!
– Куда торопишься?
– спросил ошалевший от Дунькиного наскока Устин.
Тут он и получил подарочек.
– Я ролю учить еду! Меня на театре играть зовут! И не стой на дороге!
Оттолкнув Устина, Дунька побежала к саням.
– Господи!… Опомнись!…
Устин догнал ее и заговорил чуть ли не со слезами:
– Авдотьюшка, голубушка, не губи душу, опомнись, одумайся, грешно это - себя с подмостков казать, грешно - себя другим человеком воображать…
Дунька добежала до саней и, держась за их резную спинку, повернулась к Устину.
– А шел бы ты, детинушка…
– Грешно на подмостках страстями распаляться!
– продолжал Устин, готовый на коленях умолять ее отступиться от затеи.
– Авдотьюшка, свет мой ясный, ты же в ад попадешь!
Дунька страсть как не любила, когда ей за ее вольную жизнь такое сулили, и в ответ также послала Устина - но отнюдь не в ад…
С тем и укатила.
– Это бес в тебе сидит, бес!
– опомнившись, закричал вслед Устин.
– Это бес слова выговаривает!…
Сколько случилось рядом прохожих - всех хохот разобрал.
Устин стоял, как оплеванный. Кто-то его похлопал по плечу, кто-то добродушно отругал - нашел же ты, детинушка, место с девкой разбираться… Устин вздохнул и поплелся в полицейскую контору, по дороге твердя молитвы, чтобы взъерошенная обиженная душа угомонилась. Но как-то так, невзначай, он проскочил мимо Рязанского подворья и понесся прямиком к Сретенскому монастырю. Ноги сами вели в маленький храм Марии Египетской.
Тут, как всегда, было полным-полно богомольцев, горели большие свечи, поставленные по обету - может, теми отцами-матерями, чьих дочек удалось спасти от театрального соблазна. Перед ракой с мощами Устин опустился на колени и, вздохнув, обратился с мысленной мольбой.