Подметный манифест
Шрифт:
Устин, всхлипывая, смотрел в пол и не поднимался с колен.
– Чем тебе тут плохо?
– спросил тогда Архаров.
– Жалованье хорошее, сидишь в тепле. Хочешь Богу помолиться - вон, храм Гребневской Богородицы в двух шагах, улицу перейти, вышел, помолился и назад.
Устин все равно молчал. Хотя храм был рядом, и старый храм, намоленный, и чудом известен - при пожаре образ Богородицы сам, спасаясь, в воздух воспарил, а идти туда Устину не хотелось - что это за хождение в церковь Божию впопыхах, в перерыве между двумя «явочными»? Хватит! Спасаться надо, покуда совсем душу не погубил!
– Да что это с тобой делается?
– Архаров уж начинал сердиться.
– Отпустите, ваша милость, век буду за вас Бога молить…
– Сейчас к Шварцу отправишься.
Но и это не напугало Устина - он сделался совсем невменяем, твердил одно и то же, не слыша увещеваний.
– Тимофей!
– крикнул наконец Архаров.
– Возьми молодцов, тащите его отсюда! Остохренел!
Архаровцы подняли Устина с пола, вынесли из кабинета и сделали ему внушение кулаками под ребра. От этого на душе полегчало.
А потом пришел Шварц.
– Нехорошо нарушать порядок, - сказал он.
– Порядок ведет ко всем добродетелям. Вытри нос и отвечай внятно. Товарищи твои сказали, что более не хочешь служить.
– Хочу служить единому Господу, - твердо произнес Устин.
– И каково ж ты ему послужишь, коли от тебя и тут, в полицейской конторе, проку мало?
– полюбопытствовал Шварц.
– В затвор сяду, молиться буду…
Иного ответа немец от него не дождался.
Потом приходил Федька и проникновенно спрашивал:
– Думаешь, мне не тошно?…
Наконец привели старика Дементьева. Тот уж был сам не рад своей дотошности, однако, получив от Архарова приказ помириться с Устином, внутренне уперся, как пресловутый баран перед новыми воротами.
– Ты ведь, коли не станешь дурачиться, и в старшие канцеляристы выйдешь, дай срок, - утешительно сказал старик Дементьев.
– Грамоте ты обучен лучше иных многих, и разумеешь, как чего писать, но вот от твоего «веди» все наши тетради переписывать впору!
Устин покосился на него, закрыл глаза и забормотал молитву Иисусову, потому что совершил, неведомо для зрителей, страшный грех - распалился гневом на ближнего своего. Да еще и когда - накануне Страстной недели!
В конце концов Архарову вся эта суета надоела.
– Гнать дурака из Рязанского подворья в три шеи!
– распорядился он.
Устин, узнав отрадную новость, тут же пошел к старику Дементьеву, к прочим канцеляристам и подканцеляристам, у всех просил прощения, коли кого невзначай обидел. И убрался из полицейской конторы чуть ли не вприпрыжку.
Как раз подоспел пятый воскресный день поста - память преподобной Марии Египетской, и Устин с особым благоговением пришел благодарить святую в ее маленький храм. Молился долго, молился и за Дуньку, каялся в том, что по неразумию своему взялся спасать ее заблудшую душу, и страстно желал поселиться в лесу, уязвить тело жестоким постом так, как пелось про Марию Египетскую слепцами на паперти. Вдруг осознал, что он уж никогда более не увидит шалую девку, затосковал, молитвенный взлет души оборвался…
Но решение уйти в обитель уже довольно в нем окрепло - обратного пути он не желал.
Так и вышло, что на Пасху Устин, не в ущерб благочестию, уладил почти все свои мирские дела, съехал с квартиры, а в первых числах месяца мая перебрался в Сретенский монастырь к отцу Аффонию.
Тот встретил его радостно, обнял, повел в келью.
– Тут пока поживешь, чадо. Отец архимандрит скажет тебе послушание - я чай, не слишком тяжкое. У нас братия малая, житье скудное - коли ты сам к нам пришел, так то для нас милость Божия. Опять же, ты грамоте знаешь…
Устин стал располагаться в келье и первым делом попросил хоть какой старый подрясник - надоело бегать с неприкрытыми коленками, в сползающих чулках. Подрясник вскоре нашелся, и уже к вечеру он пошел на литургию самым достойным образом - сложив руки, достойно и смиренно наклонив голову.
Первым делом Устин понаставил свечек: во здравие раба Божия Николая - Архарова то есть, во здравие рабы Божьей Евдокии, она же Дунька, не забыл ни Федьку, ни Тимофея, ни Сашу, ни даже вредного старика Дементьева. Вот только насчет Клавароша был в большом сомнении - француз наверняка исповедовал католическую веру, если только сам еще помнил об этом, при нужде поставить свечку он забегал в тот же храм Гребневской Богородицы, что и прочие архаровцы.
Несколько ночей с благословения настоятеля Устин провел в келлии отца Аффония, потом настоятель побеседовал с ним, остался доволен и его знаниями, и готовностью нести любые послушания, предложил оставаться в трудниках до того дня, как будет назначено его пострижение в рясу, и велел кормить его с братией.
Начиналась новая прекрасная жизнь. Жизнь без единого соблазна.
Все знакомцы радовались победам и пророчили скорую поимку маркиза Пугачева, Архаров же ощущал некую пустоту. Как если бы строил дом, подвел под крышу, и вдруг прибежали люди, сказали: оставь, твой дом более не надобен! Можно отдохнуть, можно выспаться - а все, как поглядишь случайно на незавершенное здание, на душе кошки скребут.
Столько сил было потрачено на выслеживание всякой ниточки, что могла бы связать самозванца в башкирских степях с московскими его доброхотами!… И как итог - утомление души, вынужденной потрудиться впустую.
Это странное состояние владело им вплоть до Вербного воскресения - когда пришло известие о смерти Бибикова. Полководец, которому Архаров доверял, а доверял он немногим, - умер. Не убит, что можно бы списать на злую случайность, а умер, не выдержав этой войны.
До Пасхи Архаров пребывал в мрачном раздумии. Что-то в победном наступлении на самозванца надломилось… Он чувствовал это, как многие чувствуют присутствие в темноте некой проснувшейся нехорошей силы.
А в первый ее день, сидя вместе с Левушкой Тучковым за столом у Волконских, видя веселые лица московских аристократов, слушая, как они нахваливают армию, он вдруг уловил отвратительную фальшь в голосах. Точно так же они радовались бы, узнав, что самозванец оклемался от потерь и движется на Санкт-Петербург - не видя далее собственного носа и напрочь забыв, что такой поход несет гибель родным и близким, они веселились бы при мысли, как содрогнется северная столица, больно много о себе возомнившая.