Подметный манифест
Шрифт:
Глупость человеческая неистребима - это Архаров уже давно усвоил. И соглашаться с ней не желал. Природное упрямство удерживало его от восторга - и он знал, что московские барыни, глядя на его каменное лицо, нарушающее общую картину пасхального застолья, наверняка уже плетут очередную околесицу о московском обер-полицмейстере - Воскресению Христову-де не рад, должно, зубы разболелись! Он знал, что барыни заключили против него негласный союз, что они, прикрываясь веерами, злословят об избытке золотого шитья на его мундире и об отсутствии признанной любовницы. Знал он также, что это на самом деле - союз матерей, мечтающих хоть как-то пристроить многочисленных дочек, и если бы он проявил хоть скромное любопытство к московской барышне на выданье - тут-то бы и внес раскол в дамские ряды. Он заполучил бы пылких союзниц в родне осчастливленной девицы и еще более непримиримых клеветниц, чьими красавицами пренебрег.
А за окнами особняка все звонили и звонили колокола, Москва дрожала от их слитного гула. Люди толпились у колоколен и, заплатив полушку, лезли наверх, звонили радостно и весело, не только мужики - но и бабы, и девки карабкались туда со смехом. Архаров же, слыша звон, мрачно думал о тох неприятностях, которые непременно случатся ночью. Пасха поздняя, гулять народ станет дотемна, холод никого домой уж не загонит - а утром-то и побегут посланцы в полицейскую контору помощи просить и о безобразиях сообщать…
Архаров сидел визави с Варварой Ивановной Суворовой, и это его несколько успокаивало: не он один на Москве белая ворона. Супруга генерала Суворова оказалась тут неспроста - ее заклевала родня. Тетка, одна из главных московских великосветских сплетниц, задававшая тон среди прочих барынь, княгиня Александра Ивановна Куракина (за ее домом присматривали, потому что была она родной сестрой графа Никиты Панина, воспитателя и, как государыня полагала, подстрекателя наследника-цесаревича Павла), как нарочно, собирая гостей, именовала Александра Васильевича вороной, залетевшей в высокие хоромы. Генерал, коего князь Волконский полагал наиталантливейшем в военной области, сильно ей не полюбился. Вот молодая супруга Варвара Ивановна и потянулась к княгине Елизавете Васильевне - та ее брак всей душой одобряла.
Потом Архаров и Левушка поехали домой, где вся дворня ждала их в праздничных нарядах, с неимоверным количеством яиц, и окрашенных по-простому, сандалом или густо заваренной луковой кожурой, затем протертых деревянным маслом, и узорных, и таких даже, к которым приделаны вырезанные из бумаги силуэты. Это были высосанные индюшачьи яйца, покрытые лаком, достаточно большие, чтобы устроить из них игрушку - коли дернуть за свисающую внизу кисточку, фигуры шевелились. Также Меркурий Иванович приготовил красные яйца, с которых так искусно соскреб перочинным ножиком в нужных местах краску, что получилось на каждом маленькое распятие с фигуркой Спасителя, такой величины, как на нательном кресте.
Повар Потап вынес огромный нарядный кулич, стряпуха Аксинья - пирог, из которого торчали опять же крашеные яйца, Потапова дочка Иринка с большой гордостью держала поднос, на коем возвышалась «царская пасха», украшенная с ювелирным искусством, буквы «ХВ», а также веночек вокруг них, были выложены изюмом и миндалем, вокруг опять же лежали крашеные яйца.
Архаров пошел христосоваться со всеми, начиная с Меркурия Ивановича, кончая конюшонком Павлушкой. Никодимка шел следом с корзинкой, куда Архаров, не глядя, совал руку за разменным яичком, а полученное после христосования опускал в карман.
Происходило то самое, что и должно было происходить в этот день, но радости Архаров в себе не находил. Счастливые лица раздражали его неимоверно. Он вновь и вновь ловил себя на ощущении фальши - люди лгали друг другу про праздник, и даже приветствие «Христос воскресе!
– Воистину воскресе!» казалось Архарову недопустимым в таком состоянии души. И объятия, и христосование, особенно с громким чмоканьем губ, вызывали желание поскорее покончить с ритуалом…
Потом он взял расписное фарфоровое яичко и пошел поздравлять Анюту, все еще лежавшую в постели. Меркурий Иванович принес это яичко из лавки, утверждая, что девочкам нравятся такие вещицы. Другое яичко понес ей Левушка.
Архаров не любил бесед с детишками и не понимал, какая от них радость. Правда, уважительно вспоминал умевшего вести такие речи деда - ну так то был дед, научивший жить и драться. Поэтому он, вручив Анюте яичко и пожелав выздоровления, предоставил продолжать праздничную беседу Левушке. Левушка же пустился в обещания - коли Анюте будет умницей, будет во всем слушаться доктора Матвея Ильича (Архаров вспомнил, что надо срочно изловить старого выпивоху, пока он, совершая праздничные визиты, окончательно не свалился с ног), то Левушка отвезет ее в Санкт-Петербург, где живет государыня, покровительница всех маленьких девочек, и даже, может быть, она определит Анюту в Смольный, где живут другие девицы и учатся играть на клавикордах и на арфе.
Слушая это воркование, Архаров думал, что даже коли Анюта будет вести себя по-дурацки, все равно - не миновать везти ее в Санкт-Петербург, где у нее есть дальняя родня. И там уж она будет дожидаться отца, который сейчас с генералом Суворовым бьет турок, знать не зная, что овдовел. Левушка, дожидаясь, пока она немного окрепнет, весь извелся и измаялся - везти-то сестрицу ему. Как будто мало было хлопот с похоронами тех родственников, чьи тела удалось найти на Владимирском тракте и на льду Серебрянки.
Такие вот непраздничные мысли владели Архаровым, и он дулся на весь белый свет, немало смущая своим угрюмством дворню, первую половину Светлой недели. Это было доподлинно самочувствие рыбы, вытащенной из воды на воздух.
В четверг же в полицейской конторе случилось дело обычное - десятские притащили очередной, неведомо который по счету подметный манифест.
Общая радость от побед над шайками самозванца не миновала Рязанское подворье, проникла даже в нижний подвал, тесно увязавшись со Светлой седмицей. Грешно было лишать полицию такого праздника, как Пасха, и Архаров заранее знал, что бегать будут вполноги и мыслить в полголовы. Он искренне не желал портить своим людям Пасху, он был готов на многое в эти дни глядеть сквозь пальцы, но скопившаяся хандра, давно знакомая ему хандра, приправленная тревогой, хандра неистребимая (он исповедался и причастился на Страстной неделе; думал, полегчает; когда вышел из храма, лишь тяжко вздохнул) окрепла в нем настолько, что все благие намерения пошли прахом.
Архаров и ехал-то не столько трудиться, сколько убедиться, что Рязанское подворье празднует в меру. Он взял с собой секретаря, чтобы по дороге туда и обратно немного попрактиковаться во французском наречии. По вечерам, когда Саша убаюкивал начальство французскими кнжками, было не до того. А с утра вроде бы и неплохо.
По дороге встретили несколько крестных ходов, а также отдельных батюшек с дьячками, которые обходили свои приходы с большими крестами, громко славя Вескресение Христово, и всюду бывали отблагодарены чаркой водки или же доброхотным даянием. Во всех дворах дети и молодежь катали яйца по деревянным лоткам, и Архаров вспомнил - когда-то было у него счастливое яичко, разрисованное травами, катившееся дальше прочих, он так и не узнал, из чего оно было сделано. Воспоминание было лишним - как и все, что связано с детством в Москве.