Подметный манифест
Шрифт:
Он вошел в здание полицейской конторы и, сопровождаемый Сашей, направился к канцелярии, где, судя по шуму, собралось все население Рязанского подворья. Явился он вовремя - Клашка Иванов, забравшись на стул, читал манифест, Демка же делал к нему свои добавления. На сей раз грамота самозванца и сама по себе была весьма бессвязна и бестолкова, так что Клашка часто терял смысл и запинался, Демка же этим нагло пользовался.
– Всем армиям государь, Российской землею владетель, - возглашал со стула Клашка.
– И о заднице своей радетель, - добавлял Демка.
– … государь и великая светлость, император российский, - Клашка покосился на Демку.
– От нас, убогих, неблизкий, - тут же нашелся Демка.
– …царь Петр Федорович, от всех государей и государыни отменной, и прочия, и прочая, и прочая. Сколько-сколько грозные и грозители в его величества руках уже искорененье!… - Клашка уставился в манифест, но именно так заканчивалась загадочная фраза.
– В нужнике на поселенье!
– выкрикнул Демка, к большой радости архаровцев и канцеляристов.
– Больших и меньших в одном классе почитатель…
– А также животом в нужнике страдатель!
– …скудных обогатейший государь и милостивый царь от его величества, и всем разные уездные и провинциальные подсудимы!…
Демка собрался было еще что-то ляпнуть, но непостижимым образом учуял приближение Архарова и насторожился.
Обер-полицмейстер решительно отпихнул стоящего к нему спиной Абросимова, несколько архаровцев обернулись, шарахнулись в стороны, но Клашка, глядевший в подложный манифест, этого не заметил.
– Старшинам же башкирским, малым и меньшим, правоверным богатырям и казакам, и всем моим подданным, которые мене почитают…
Тут Архаров наконец явился перед глашатаем самозванцевой грамоты, грозный и злой до того, что кулаки чесались. Клашка, лишившись дара речи, соскочил со стула и тут же получил увесистую оплеуху. Архаровцев и канцеляристов словно бурей размело - тут же пространство вокруг обер-полицмейстера очистилось, так что он остался совсем один, лишь на полу у его ног валялся манифест.
– Заигрались, бляди, - сказал Архаров.
– Курица в гнезде, яйцо - известно где, а они со сковородкой прибежали. Отставить балаган! Для нас больше праздников нет! Покуда сукин сын не будет изловлен! Все по-прежнему! Всякая крамола - в дело!
Возражать разъяренному командиру не посмели.
От этой вспышки Архарову полегчало. Он повернулся, вышел из канцелярии и прошел к себе в кабинет. Там сел за стол и задумался.
Он не любил Москву. Он не верил Москве. Разговенье у Волконского его в сем мнении укрепило. Город был опасен своей мнимой простотой, за которой могло Бог весть что скрываться. Лица княжеских гостей были беспредельно лживы - и даже личико красивой Варвары Ивановны тоже скрывало какие-то нехорошие поползновения.
В том, как Москва праздновала победы над самозванцем, была нестерпимая фальшь…
Стало быть, хоть обер-полицмейстер, коли уж не градоначальник, должен сохранять внутреннее напряжение и держать под прицелом все самые опасные места.
И от сознания того, что он на посту - один, Архаров вдруг повеселел.
– Канзафаров! Тимофей! Федька, мать твою конем! Яшка!… - заорал Архаров.
– Сашка, всех сюда гони!
И, пока секретарь, испуганно ждавший распоряжений у дверей кабинета, бегал за подчиненными, Архаров хмыкал и посмеивался, одновременно вспоминая семьдесят первый, осень, чуму, пожары и камни из толпы, и прикидывая, что сказать своим архаровцам.
И, когда набились в кабинет, сказал сурово:
– Поваляли дурака, и будет. Все продолжается. Всякая крамола, всякое кривое слово - наши. Во всяком кабаке, на всех торгах, хоть в храме Божьем, хоть в бане! Все поняли?
Молчание было достаточно красноречивым ответом.
– Манифест - не матерная дурость на лубке, что на Сретенке продают. Чуму помните? Кто по Москве шастал, дома грабил, бунт затевал - помните? За митрополитом через весь город гнался, в Кремль врывался, церкви грабил - помните? Ага, не забыли. Так что нужно послать наших десятских к Донскому и к Данилову монастырям, на кирпичные заводы. Вот где у нас прореха!
– Ахиллесова пята, - подсказал Сашка.
– Мастеровые заводские - вот кто рад самозванцу. Вот где могут его манифесты из рук в руки передавать. Для них, дураков, и писано. Ох, верно в журнале пропечатано - заводы для нас бесполезны… Так вот - сейчас там все на радостях пьяны, а что у трезвого на уме - у пьяного где? Сейчас же всем - туда, и слушать, что болтают! На трезвую голову там чужого, поди, прибить могут, а спьяну, да в Светлую неделю, им всякий, кто стопкой угостит, - брат родной. Еще - к кладбищам, где староверы угнездились. Послушайте, что они про государя толковать будут, который велит старые церкви ломать, а новые семиглавыми строить и двумя перстами креститься! Пошли вон! Канзафаров, стой. Я сам хочу на твоего бунтовщика со звездой глянуть. Когда он будет в кабаке - пусть за мной пошлют. А теперь - Щербачова ко мне со всеми донесениями и «явочными», сколько их скопилось за три дня! Живо!
Он взялся за работу рьяно, понимая, что она лишь и даст единственное облегчение. Возился с бумагами допоздна. Наконец плюнул на все и засобирался домой.
В коридоре он столкнулся со Шварцем.
Немец был одет нарядно, на голове его красовался новый и свежий нитяной паричок - как всегда, дешевый.
– Христос воскресе, ваша милость, - деловито сказал Шварц.
– Воистину воскресе, - несколько удивившись, отвечал Архаров.
– Ты что ж, тоже православную Пасху празднуешь?
– Как положено верноподданному Российской империи. Не могу уклоняться.
Тут бы им и расстаться, но оба не смогли почему-то любезно попрощаться, так и застряли в коридоре.
– Ты как вообще, черная душа, крещенный?
– неуверенно спросил Архаров.
– Нет.
Ответ был более чем странный. И внушающий обер-полицмейстеру, бывшему хоть и нерадивым, а христианином, некоторое опасение.
– Так покрестись. Я тебя к отцу Никону свожу, договоримся…
Шварц посмотрел на Архарова искоса, да так, что обер-полицмейстеру сделалось неловко.