Подметный манифест
Шрифт:
– Садись, сударь, - сказал Сумароков.
– Вели, чтоб налили. Мне подлецы в долг уж более одной не наливают. Врут, будто я спьяну долгов не помню. Ты знаешь ли, кто они сами таковы, сии пьяные рыла? Зрители пошлых мещанских драм! В благородных классических чувствах они более не нуждаются!
Обведя взглядом тех, кого возможно было разглядеть, Архаров безмолвно согласился с драматургом: тут было не до благородных классических чувств, сплошь такие рыла, по которым Кондратий Барыгин с Ваней Носатым плачут. А заодно и неприметно принюхался. Походило на то, что господин Сумароков всю светлую неделю праздновал, не отнимая руки от стопки.
– Мне нальют, - пообещал он драматургу.
– Сейчас кликну… А ты ведь, сударь, человек знатный, я тебя узнал. Ты трагедии для лицедеев пишешь.
– Пишу… а что проку? Сей бешеной державе классические трагедии, написанные благородными стихами, нужны, как чирей на заднице… Покуда правят ею тираны вроде господина Салтыкова…
– Уж так ли не нужны?
– Правду тебе, сударь, говорю! Сему господинчику ночной горшок актерки Ивановой дороже славы отечественного театра! Не веришь? Актерка Иванова лежала пьяная и не соблаговолила приехать на генеральную репетицию трагедии моей! Таковой дуре только горох лущить! А не представлять благородных героинь! Он же за нее вступаться вздумал! А я не желал, чтобы сия дура была Ильменой - больно много ей чести! Я государыне жаловался… государыня изволила немилость мне объявить… и что же? Лишь тиранство свое явила! Жестокое тиранство, сударь, до такого и злейший враг бы не додумался - она копию своего мне письма болвану Салтыкову отправила… а он, как сплетница последнего разбору, по всей Москве разнес!…
Архаров молча снес то, что покойного московского градоначальника пьяный драматург при нем назвал болваном.
– Чудно, - заметил он, меж тем как трактирный половой, повинуясь щелчку его пальцев, подбежал и склонился в поклоне.
– Штоф водки, огурцов миску, подовых пирогов с мясом и с капустой, пожирнее, что там у вас еще найдется, все тащи! А вот всегда было мне любопытственно знать, откуда те трагедии берутся. Неужто садится человек и, глаза в потолок уставя, вот так прямо принимается сочинять?
– Видел ли ты мою трагедию «Синав и Трувор»?
– спросил драматург.
– Видывал, - тут же преспокойно соврал Архаров.
– Ну и что скажешь?
– Изрядно. Потому и спрашиваю, что понять не могу - откуда все сие к тебе, сударь, в голову попало? В истории вычитал? Либо сам все изобрел?
– В истории, пожалуй, вычитаешь!
– вдруг возмутился Сумароков.
– История скупа! Три, четыре слова скажет - и замолкает! Был-де такой-то князь - и помре! А ты изволь из них выводить идеи и характеры!
– Так где ж там те три или четыре слова?
– преспокойно продолжал расспросы Архаров.
– А на что тебе?
– Уразуметь хочу. Я-то писать неспособен, когда что надо накалякать - своему Сашке диктую, он пишет, я руку прикладываю.
Вот это было чистой правдой.
Перо не слушалось архаровской руки, брызгало, баловалось, и простые слова тут же делались загадками - приходилось выговаривать их беззвучно губами, чтобы понять, из каких букв они состоят. И то - случались словечки, которые Архаров смолоду всякий раз писал иначе, потому что запомнить их правильный вид был не в состоянии. Тут, он, кстати, не был оригиналом - три четверти дворянства именно так и излагало на бумаге свои мысли, всякий раз изобретая особливую грамматику и орфографию.
– Ну, уразуметь мудрено. Вот сказано в истории, что Киевское княжество с трех братьев пошло, звали их - Рюрик, Синав и Трувор. И про походы немного. Я стал рассуждать - для трагедии не только кавалеры потребны, должна быть еще благородная героиня… ну, где ее, дуру, взять? Ага, думаю, потребна мне княжна! Коли просто киевская княжна, так и трагедии никакой - честным пирком да и за свадебку. А пусть, думаю, она новгородского посадника дочкой будет. Кто тогда новгородским посадником был и наплодил ли дочерей - никому неведомо. Далее - имя. Ну, черт ли скажет, как тогда княжон крестили - да и святого крещения не было. А при Новгороде - Ильмень-озеро, слово звучное. Стало быть, вот у меня уже и есть княжна Ильмена. А посадник пусть будет Гостомысл.
– Ишь ты!
– восхитился Архаров.
– Вроде пока все просто. Да что ж это водки не несут?
– Просто, да не всякому дано! Вон историю всякий кадет в Петербурге читал, потому что заставляют. Что ж все кадеты не сели да каждый по трагедии не написали? Потому что вас, читателей да зрителей, прорва, а Сумароков - один!
– Вот уж точно, - проворчал Архаров.
– Да только не вопи так, сударь, люди озираются. А что, коли, скажем, государыня бы вычитала в истории про иных каких-то князей да велела написать трагедию - и написал бы?
– А что ж! Коли велела бы… Так ведь ей судьба российского театра безразлична! После чумы подал я проект об учреждении театра московского, и тут же подал свой проект Ванюшка Дмитревский. Ну, казалось бы, один - знаменитый драматург, вся Россия над его трагедиями слезами обливается!
– воскликнул Сумароков.
– И второй - театральная душа, сам пьесы ставит, сам на театре играет! И оба готовы душу положить за государственный театр! А государыня возьми да и отдай московский театр на откуп дураку итальянцу! Извольте радоваться - Гроти! А откуда он взялся - никто так и не понял! Гроти! Сказывали, в своем отечестве в балаганах паяцев изображал! Ну вот при нем и дождались - публика в театр не ходит, впору закрывать! Я знаю, государыня меня невзлюбила, полагает - я ее государством править на дурных примерах учу! Вот тоже учитель взялся! А коли даже так?…
Тут наконец пожаловал половой и выставил на край стола все, что было спрошено.
– Да Бог с ними, с примерами, - сказал Архаров.
– Про имена мне все понятно… да ты пей, сударь мой, пей и закусывай. Я ведь для того тебя и угощаю, чтобы приятную беседу иметь. И чтобы ты меня вразумил…
– Беседу о возвышенном, - поправил драматург и тут же расплескал по стопкам из тяжелого зеленого штофа мутноватую жидкость.
– Твое здоровье, сударь, не прогневайся, не знаю, как по батюшке.
– Николай Петров, - опять же не соврал Архаров.
– И твое здоровье, Александр Петрович.
Выпили. Хорошо пошло, мягко, с приятным жаром во внутренностях. Архаров даже удивился - давно не было от водки столь нежного удовольствия. Закусили толстыми ломтями сильно начесноченного сала.
– И сейчас, поди, трагедию пишешь?
– спросил Архаров.
– И пишу! Переписываю, вернее сказать.
Архаров насторожился.
– А для чего, сударь?
– Тс-с-с!
– драматург изобразил лукавого купидона, прижимающего пальчик к губам.
– Ни слова, сударь, не то… тираны не дремлют!…