Подметный манифест
Шрифт:
Тут стряслось непредвиденное.
Откуда-то из угла возникли три стремительные тени. Одна обрела плоть прямо перед столом, стоя за которым, Сумароков проповедовал народный бунт, и запечатала пылкие уста крепкой ладонью. После чего драматург был стремительно изъят из-за стола и увлечен прочь из трактира.
Посетители загалдели, а Архаров несколько зазевался, разинув рот и глядя вслед похитителям. Тут и его принялись вязать.
Не сообразив сгоряча, кто бы могли быть эти разбойники и налетчики, он, как это с ним всегда бывало, впал в боевую ярость, доверился тайному разуму своих кулаков и с разворота заехал в чью-то подвернувшуюся челюсть.
Драка мгновенно распространилась на весь трактир, и уже невозможно было понять, кто тут за кого и кто - против кого. Архаров же оказался в веревочной петле, прижавшей руки к бокам, и был вытащен на темную улицу вслед за Сумароковым.
Но тут, хоть и с опозданием, положение прояснилось: Архарова уже пытались затолкать в карету с опущенными занавесками, когда из распахнутых дверей трактира донесся покрывающий общий шум вопль:
– Стрема! Архаровцы!
Архаров понял, что произошло, и преспокойно сам полез в карету, предвкушая, сколь трогательна окажется встреча в полицейской конторе.
В темном нутре кареты, кроме Сумарокова, сидели еще двое, сильно недовольные пленением, и матерно кляли спятивших десятских, кои вяжут людям руки непонятно почему. Сумароков же, засунутый в карету без лишнено почтения, громогласно проклинал тиранов и призывал на их увенчанные головы Божьи кары.
Архаров молчал и слушал, надеясь выловить хоть что-то для себя полезное.
По дороге к Рязанскому подворью карета пополнилась еще одним узником - тот, оказалось, толковал в обществе про дядю, живущего в Оренбурге. От дяди наконец пришло письмо, в котором он сильно ругал губернатора Рейнсдорфа и жаловался на оренбургских чиновников. Черт его дернул прочитать сие письмо вслух…
Тут схваченные принялись ругать потерявшего разум обер-полицмейстера. Архаров, забившись в угол кареты, слушал и ухмылялся. Ему действительно было весело - он опять, как в детстве, был один против всех.
И во второй раз в жизни он увидал невозмутимого Шварца удивленным: доставленный десятскими и полицейским Жеребцовым тучный мужчина явно купеческого звания, стянув с головы вороные волосья, подстриженные под горшок, явился хоть и взлохмаченным, и несколько помятым в схватке, но все же собственным начальством.
Десятские и Жеребцов, захватившие столь ценную добычу, не поняли было, что произошло…
– Болваны, - сказал Шварц.
– И вы, сударь, тоже хороши. Могли бы в нужную минуту назваться, вот и не вышло бы конфуза.
– Им поди назовись!
– ответил все еще веселый обер-полицмейстер.
– Хватают, вяжут, никаких оправданий не слышат. Одно слово - архаровцы! Ладно, дайте-ка мне умыться. И еще пьяницу со мной привезли, он всю дорогу в карете мне тиранов проклинал… Пусть пока один там посидит, а ко мне в кабинет - Канзафарова, коли он тут, и еще кого из архаровцев удастся сыскать. Карл Иванович, забирай свой кафтан, парик, табакерку, платок и прочее в целости и сохранности.
Он, скинув немцу на руки кафтан, прошел в кабинет и уселся за стол, чтобы подумать. Сумароков рассказать успел очень мало. Кабы они в карете оказались вдвоем - Архаров бы научил его искать кавалера, желающего видеть переписанную трагедию, чтобы кавалер тот вырвал драматурга из лап обер-полицмейстера. И таким манером, возможно, открылись бы новые подробности. Но при посторонних он этого делать не мог.
В кабинет вошли Степан Канзафаров и Клашка Иванов.
– Вы двое, стало быть… прелестно. В карете сидит твой пьяный сочинитель, Канзафаров, коего привезли с Пресни. Выкрикивал смутьянские вирши. Вирши таковы, что в кабаке ни одному пьяному рылу вовеки не понять, так что беда невелика… Верните туда, где взяли, и пусть далее в том же духе продолжает. Но чтобы за ним был постоянный присмотр. Тихий такой присмотр. Будет его искать некий кавалер, который заплатил ему деньги, чтобы он переписал наново свою трагедию про Дмитрия-самозванца…
– Самозванец? А кто таков?
– тут же спросил Клашка Иванов.
– Это ты у господина Тучкова спрашивай, он умные книжки читает, должен знать… - тут Архаров подумал, что самому бы не вредно как следует расспросить Левушку.
– Помнишь, Иванов, тетрадку, что в снегу нашли? Сдается, это та самая трагедия и есть - и там показано, что следует исправить, от чего избавиться. Потому следует наладить наружное наблюдение, а заодно подослать кого-то из молодцов к его хозяйке, кто там у него есть, супружница ли, домоправительница, просто кухарка. Может, она скажет, что за кавалер такой шибко грамотный… Так что писаку не трогать, а кавалера чтоб мне выследили!
Архаровцы разом кивнули.
Обер-полицмейстер, когда за ними захлопнулась дверь, громко вздохнул. Он пока не видел подлинной связи между Сумароковым и зимним нападением на свою особу, однако связь была.
Шварц вошел без стука - принес начальству его кафтан.
– Что, черная душа, ждешь, пока мы с Каином встретимся да силенкой померимся?
– спросил Архаров.
– Посмотришь, чья возьмет?
– Встречаться придется, сударь, - сказал на это Шварц.
– Иначе мы намерения Каина узнаем лишь тогда, когда он натворит бед.
– Так за ним же присматривают.
– Да, и он непременно об этом догадался, Ибо сидит у Марфы в Зарядье безвылазно, ест жареных поросят, и к нему туда тоже никто пока не приходил.
– В кошки-мышки играем, - заметил обер-полицмейстер.
– Только вот кто у чьей норки с когтями наготове?
Очевидно, Шварцу надоело смятение в архаровской голове.
– А вот это, сударь, как раз и выяснится, - неожиданно сказал он.
Варенька вернулась в роскошный дом князя Горелова сама не своя. Она забыла спросить о самом важном, поведать самое важное, она лишь плакала, держась обеими руками за тонкие материнские руки. И сейчас, вспоминая, даже не могла извлечь из памяти сказанные матерью слова - все смешалось, остались только ощущения - прикосновений на коже, тихого и одновременно полнозвучного голоса, сладковатого аромата, которым повеяло, едва женщина в маске приблизилась к своей дочери.
Князь все понял, князь не пытался вести в санях беседу - но он был взволнован не менее Вареньки, и она это чувствовала. Они приехали молча, князь помог ей подняться в сени и проводил до двери, ведущей в отведенные ей комнаты. И тут беспокойная Марья Семеновна развеяла все очарование, кинувшись к Вареньке с расспросами.
Варенька замотала головой, не в силах произнести ни слова. Ночь эта переменила все в ее жизни - она, решившая весь век свой сохранять верность Петруше Фомину, была теперь обручена с князем Гореловым - и не выдернула своей руки из его руки, хотя он не держал насильно. Даже после того, как материнские пальцы охватили эти две почти безвольные руки, жениха и невесты, попытавшись спаять их воедино, князь сохранил некую бесстрастность…