Подметный манифест
Шрифт:
И запах в комнате больного - хорошо знакомый и ставший совершенно несносным запах отвара из сосновых почек.
Вот тут наконец Варенька обрадовалась. Ложь - вот что развенчивало пылкого любовника и завтрашнего мужа окончательно и бесповоротно. Ложь - вот что могло ее спасти. И всякое слово князя, всякий его жест, всякая его ласка теперь были в Варенькиных глазах ложью.
А зачем и для чего - об этом следовало поразмыслить хорошенько…
В дверь постучали, явилась голова Матильды в маленьком чепце.
– Их сиятельство велели сказать - они изволили в церкви сговориться. Через три дня утром ваше, сударыня, венчание имеет быть. Ах, сколь я вас душевно поздравляю!…
Федька догнал бы карету, но налетел на уличного разносчика.
Этого добра на московских улицах в хорошую погоду было предостаточно. Большие громоздкие лотки, подвешенные на уровне живота, были полны разнообразного товара, от репы до сладких печений. Сия бродячая торговля немало мешала проходу, и человеку спешащему умнее было нестись вскачь по тому пространству улицы, которое уже принадлежало телегам, экипажам и всадникам.
Срезая угол, Федька не посмотрел по сторонам и задел здорового бородатого мужика, который, как на грех, отпускал покупательнице душистые горячие калачи, соблюдавшиеся в тепле под толстой тряпицей. Лоток накренился, несколько калачей прыгнули наземь, покупательница взвизгнула. Мужик оказался бывалый - тут же ловко схватил Федьку за шиворот, чтобы заставить возместить убыток. Пытаясь вывернуться, Федька еще больше беды наделал. На том же углу стоял сбитенщик в круглой черной шляпе с высокой тульей, в холщевом длинном фартуке, полностью скрывавшем его одежду, пристроивший свой тяжелый, укутанный в тряпки сосуд с горячим сбитнем на деревянной опоре-ноге. Федька, крутанувшись, и на него налетел, сбив сосуд с «ноги». А третьей его жертвой пал парень, что щегольски, без помощи рук, нес на голове большой поднос с какими-то крынками…
Пока галдели, пока ругались, пока поняли, что полиция платить за убытки не собирается, - карета укатила.
Федька, насилу отвязавшись, понесся на Лубянку, слыша вслед:
– Архаровец проклятый! Чтоб у тя на лбу хрен вырос, мудило гороховое!
Сопровождаемый такого рода кумплиманами, Федька очумело несся по Москве и опомнился только у дверей архаровского кабинета.
– Куда тебя нелегкая несет?
– строго спросил Тимофей.
– У него посетитель. Опять храм обокрали. Оклады у них - в две, в три тысячи рублей, а стеречь даже и не подумают. Ну, польстился какой-то шур на скуржу да на сверкальцы, а нам расхлебывать… Да что стряслось?
Вопрос прозвучал неспроста - на Федьке лица не было.
– Ты госпожу Пухову помнишь?
– пылко спросил он.
– Кто ж не помнит? И рады бы дуру-девку забыть, да ты не даешь, - без особых нежностей отвечал Тимофей. Федькина безответная любовь, о коей архаровцы уже давно догадались, стала в Рязанском подворье явлением обиходным - к ней привыкли.
– Я ее видел!
– Видел - и что же?
– Ее в карете увозили!
– Ну, увозили, и что же?
– Насильно увозили! Ах, да что ты смыслишь!
– и Федька рванулся к двери, но был перехвачен, и перехвачен жестоко - Тимофей силищу имел немеряную.
Поблизости случились Сергей Ушаков и Михей, тоже молодец из мортусов, им-то и посчастливилось услышать историю Федькиной погони за каретой.
– Да точно ли она?
– недоверчиво спросил Ушаков, когда Федька умаялся выкрикивать подробности.
– Вот те крест, она! Не я один ее признал - и она меня признала!
– гордо сообщил Федька, коего Тимофей, побаиваясь его буйной натуры, продолжал придерживать за плечо.
– Ох, братцы, как же она на меня смотрела!…
Братцы переглянулись - влюбленный Федька им казался немногим лучше юродивого, что, сидя на церковной паперти, возглашает, как небо ему открылось да как ангельские крылья вострепетали. Они доподлинно знали, что иной юродивый к вечеру, припрятав подаяние, потихоньку скрывается и преображается в особу вполне разумную и даже посещающую кабаки. И потому относились ко всевозможным воплям весьма настороженно.
Федька во второй раз, уже чуточку спокойнее изложил свои соображения. А когда он повторил историю в третий раз, она уже прозвучала настолько внятно, что товарищи сочли возможным впустить его в кабинет к Архарову - тем более, что оттуда как раз вышел сильно огорченный архиерей.
Обер-полицмейстер не сразу понял, почему Федька гнался за каретой.
– Так ваша милость! Я ж видел - госпожу Пухову там хватали, силком от окошка оттаскивали!
– стал выкрикивать Федька.
– Она опять в беду попала, ваша милость! Нельзя ж ей было на Москве появляться! Она же тех господ видела, что шулерам помогали дураков заманивать!… Того гляди, признает!…
– Угомонись, Савин. Зимой, помнишь, когда медальон отыскался, ты сам же бегал, узнавал - нет в Москве ни княжны Шестуновой, ни Пуховой. Они обе, поди, теперь где-нибудь… - Архаров задумался, пытаясь вспомнить хоть одну южную страну, климат коей благоприятен при грудных болезнях, ничто не шло на ум, и он, рассердившись, завершил фразу так: -… у черта на рогах!
Федька тяжко задумался. Ему от архаровской злости вдруг сделалось не по себе.
– Простите, ваша милость, - сказал он и вышел из кабинета.
– Шварца кликни!
– полетело вслед.
Немец явился не сразу. Он вошел, молча встал перед столом, Архаров так же молча глядел мимо него, и длилось это противостояние порядочно - раза два можно было бы «Отче наш» прочитать.
– Полагаешь, зря время тяну?
– спросил наконец Архаров.
– Полагаю, да.
– Он точно ни с кем в сношения не вступал?
– Нет, так и живет у Марфы. Со двора - только в церковь, да еще они вместе в торговые ряды ходили.
– Вот ведь Клавароша угораздило…
Архаров имел в виду, что сердечная хворь, прихватившая француза, стала теперь немалой помехой. Клаварош мог бы выпытать у своей любовницы поболее, чем делалось ведомо от молодцов, приставленных вести наружное наблюдение. Конечно, он уже вставал, ходил, перебрался к себе на квартиру и даже съездил в полицейскую контору, однако сильно берег себя, лишнего шага не делал, и выманивать Марфу на амурное свидание еще не мог.
Шварц только развел руками - весьма умеренно, одновременно показывая и соболезнование, и неодобрение в адрес француза.