Поднятая целина
Шрифт:
Давыдов мял в пальцах потухший окурок, смотрел в землю, долго молчал. Всю жизнь он был по возможности сдержан в проявлении боровших его чувств, уж в чем, в чем, но в сентиментальности его никак нельзя было упрекнуть, а тут неведомая сила толкнула его, и он крепко обнял Нестеренко и даже слегка коснулся твердыми губами небритой секретарской щеки. Голос его взволнованно вздрагивал, когда он говорил:
– Спасибо тебе, дорогой Нестеренко! Большое спасибо! Хороший ты парень, и легко с тобой будет работать, не так, как с Корчжинским. Горькие слова ты мне наговорил, но насквозь правильные,
Нестеренко был взволнован не меньше, но вида не подавал, покашливал, щуря карие, теперь уже невеселые глаза. После минутного молчания он зябко поежился, тихо сказал:
– Верю в тебя и в остальных ребят и надеюсь на вас, как на самого себя. Ты это крепко помни, Семен Давыдов! Не подводите райком и меня, не смейте подводить! Ведь вы же, коммунисты, как солдаты одной роты, ни при каких условиях не должны терять чувство локтя! Ты сам это отлично знаешь. И чтобы больше у нас с тобой не было неприятных разговоров, ну их к черту! Не люблю я таких разговоров, хотя иногда их вести необходимо. Вот так поговоришь, пособачишься с таким дружком, как ты, а потом всю ночь не спишь, сердце щемит…
Крепко пожимая горячую руку Нестеренко, Давыдов внимательно всмотрелся в его лицо и диву дался: уже не прежний веселый рассказчик, не общительный рубахапарень, готовый и побалагурить и побороться, сидел рядом с ним, а пожилой и усталый человек. Глаза Нестеренко как-то сразу постарели, по углам рта легли глубокие складки, и даже смуглый румянец на скуластых щеках словно бы выцвел и пожелтел. За короткие минуты Нестеренко как будто подменили.
– Пора мне ехать, загостился я у тебя, – сказал он, тяжело поднимаясь с сурчины.
– Ты не заболеть ли хочешь? – с тревогой спросил Давыдов. – Что-то ты сразу скис.
– А ты угадал, – невесело сказал Нестеренко. – У меня начинается приступ малярии. Давненько подцепил ее, в Средней Азии, и вот никак не избавлюсь от проклятущей.
– А что ты делал в Средней Азии? Какая нужда тебя туда носила?
– Уж не думаешь ли ты, что я туда за персиками ездил? Басмачей ликвидировал, а вот свою собственную, родную малярию не могу ликвидировать. Загнали мне ее доктора в печенки, теперь и радуйся на нее. Но это – между прочим, а напоследок вот что я хотел тебе сказать: контрики зашевелились у нас в округе, то же самое и у соседей, в Сталинградской области. На что-то еще рассчитывают, чертовы дуроломы! Но как это в песне поется? «Нас побить, побить хотели, нас побить пыталися…»
– «А мы тоже не сидели, того дожидалися», – досказал Давыдов.
– Вот именно. Но все же ушки на макушке надо держать. – Нестеренко раздумчиво почесал бровь и сердито крякнул: – Ничего с тобой не поделаешь, придется лишаться дорогой вещицы… Раз уже заковали с тобой дружбу, прими в подарок вот эту игрушку, пригодится в нужде. Нагульнов получил предупреждение, берегись и ты, а то можешь получить кое-что похуже…
Из кармана куртки он достал матово блеснувший браунинг второго номера,
– Эта мелкая штука в обороне, пожалуй, надежнее слесарного инструмента.
Давыдов крепко стиснул руку Нестеренко, растроганно и несвязно забормотал:
– Спасибо тебе за товарищескую, как бы это сказать… ну, факт, что за дружескую заботу! Большое спасибо!
– Носи на здоровье, – пошутил Нестеренко. – Только, смотри, не потеряй! А то ведь старые вояки с годами становятся рассеянными…
– Пока жив – не потеряю, а если уж потеряю, то вместе с головой, – заверил Давыдов, пряча пистолет в задний карман брюк.
Но сейчас же снова достал его, растерянно взглянул сначала на пистолет, потом на Нестеренко.
– Неловко как-то получается… А как же ты останешься без оружия? Бери назад, не надо мне!
Нестеренко легонько отстранил протянутую руку.
– Не беспокойся, у меня в запасе второй есть. Этот был расхожий, а тот я блюду как зеницу ока, он у меня дарственный, именной. Я, что же, по-твоему, зря прослужил в армии и провоевал пять лет? – Нестеренко подмигнул и даже попытался улыбнуться, но улыбка вышла больной, вымученной.
Он снова зябко поежился, пошевелил плечами, стараясь побороть дрожь, с перерывами заговорил:
– А вчера мне Шалый хвалился твоим подарком. Был я у него в гостях, чаи гоняли с сотовым медом, рассуждали о жизни, и вот он достает из сундука твой слесарный инструмент, говорит: «За всю свою жизнь получил я два подарка: кисет от своей старухи, когда она еще в девках ходила и на меня, на молодого коваля, поглядывала, да вот этот инструмент лично от товарища Давыдова за мою ударность в кузнечном деле. Два подарка за всю длинную жизнь! А сколько я за эту прокопченную дымом жизнь железа в руках перенянчил, и не счесть! Потому-то эти подарочки и лежат у меня, считай, не в сундуке, а возле самого сердца!» Хорош старик! Красивую, трудовую жизнь прожил, и, как говорится, дай бог каждому принести людям столько пользы, сколько принес своими ручищами этот старый кузнец. Так что, как видишь, твой подарок куда ценнее моего.
К бригадной будке они шли быстрым шагом. Нестеренко уже колотила крупная дрожь.
С запада снова находил дождь. Низко плыли первые предвестники непогоды – рваные клочья облаков. Бражно пахло молодой травой, отсыревшим черноземом. Ненадолго проглянувшее солнце скрылось за тучей, и вот уже, ловя широкими крыльями свежий ветер, устремились в неведомую высь два степных подорлика. Преддождевая тишина мягким войлоком покрыла степь, только суслики свистели пронзительно и тревожно, предсказывая затяжной дождь.
– Ты отлежись у нас в будке, потом поедешь. Тебя же дождь в пути прихватит, измокнешь и вовсе сляжешь, – настойчиво советовал Давыдов.
Но Нестеренко категорически отказался:
– Не могу. В три у нас бюро. А дождь меня не догонит. Конь добрый подо мною!
Руки у него тряслись, как у дряхлого старика, когда он отвязывал повод и подтягивал подпругу седла. Коротко обняв Давыдова, он с неожиданной легкостью вскочил на застоявшегося коня, крикнул:
– Согреюсь в дороге! – и с места тронул крупной рысью.