Поднятая целина
Шрифт:
Став на одно колено, Половцев проворно распутал белые сыромятные ремни, туго спеленавшие бурку, развернул ее и достал части разобранного ручного пулемета, завернутые в промасленную мешковину четыре матово блеснувших диска. Потом осторожно извлек две шашки. Одна из них была простая, казачья, в потерханных, видавших виды ножнах, другая – офицерская, с глубоко утопленной серебряной головкой и георгиевским потускневшим темляком на ней, в ножнах, выложенных серебром с чернью, на черной кавказской портупее.
Половцев,
– Милая моя, красавица! Верная старушка моя! Ты мне еще послужишь верой и правдой!
Массивная нижняя челюсть его мелко задрожала, на глазах вскипели слезы ярости и восторга, но он кое-как овладел собой и, повернувшись к Якову Лукичу бледным, исказившимся лицом, зычно спросил:
– Угадываешь ты ее, Лукич?..
Яков Лукич сделал судорожное глотательное движение, молча кивнул головой: он узнал эту шашку, он впервые видел ее еще в тысяча девятьсот пятнадцатом году на молодом и бравом хорунжем Половцеве на австрийском фронте…
Молча и с безразличным видом лежавший на кровати Лятьевский привстал, свесил босые ноги, с хрустом потягиваясь, угрюмо сверкнул единственным глазом.
– Трогательное свидание! – хрипло сказал он. – Повстанческая, так сказать, идиллия. Не люблю я этих сентиментальных сцен, заквашенных на дурном пафосе!
– Перестаньте! – резко сказал Половцев.
Лятьевский пожал плечами:
– Почему я должен перестать? И что я должен перестать?
– Перестаньте, прошу вас! – совсем тихо проговорил Половцев, поднимаясь на ноги и медленной, словно крадущейся походкой направляясь к кровати.
В прыгающей левой руке он держал шашку, правой расстегивал, рвал ворот серой толстовки. Яков Лукич с ужасом видел, как от бешенства сошлись к переносью глаза Половцева, как под цвет толстовки стало его одутловатое лицо.
Спокойно и не торопясь Лятьевский прилег на кровать, закинул за голову руки.
– Театральный жест! – сказал он, насмешливо улыбаясь, глядя в потолок одиноким глазом. – Все это я уже видел, и не раз, в паршивых провинциальных театрах. Мне это надоело!
Половцев остановился в двух шагах от него, очень усталым движением поднял руку, вытер испарину со лба; потом рука, безвольная и обмякшая, скользнула вниз.
– Нервы… – сказал он невнятно и косноязычно, как парализованный, и лицо его потянула куда-то вкось похожая на улыбку длинная судорога.
– И это я слышал уже не раз. Да полно вам бабиться, Половцев! Возьмите себя в руки.
– Нервы… – промычал Половцев. – Шалят нервы… Мне тоже надоело в этой темноте, в этой могиле…
– Темнота – друг мудрых. Она способствует философским размышлениям
– Вы не офицер, а скот!
– И это я слышал от вас не один раз, но на дуэль я вас все равно вызывать не буду, идите вы к черту! Старо и несвоевременно, и дела есть поважнее. К тому же, как вам известно, достопочтеннейший, дерутся только на шпагах, а не на полицейских селедках, образец которой вы так трогательно и нежно прижимали к своим персям. Как старый артиллерист, я презираю этот вид холодного украшения. Есть и еще один аргумент против вызова вас на дуэль: вы – плебей по крови, а я – польский дворянин, одной из самых старых фамилий, которая…
– Слушай сюда, с… шляхтич! – грубо оборвал его Половцев, и голос его неожиданно обрел привычную твердость и металлический, командный накал. – Глумиться над георгиевским оружием?! Если ты скажешь еще хоть одно слово, я зарублю тебя как собаку!
Лятьевский привстал на кровати. На губах его не было и тени недавней иронической улыбки. Серьезно и просто он сказал:
– Вот в это я верю! Голос выдает ваши искренние и добрые намерения, а потому я умолкаю.
Он снова прилег, до подбородка натянул старенькое байковое одеяло.
– Все равно я убью тебя, – упрямо твердил Половцев, по-бычьи склонив голову, стоя возле кровати. – Вот этим самым клинком я из одного ясновельможного скота сразу сделаю двух – и знаешь когда? Как только свергнем на Дону Советскую власть!
– Ну, в таком случае я могу спокойно жить до глубокой старости, а может быть, проживу вечно, – усмехаясь, сказал Лятьевский и, матерно выругавшись, отвернулся лицом к стене.
Яков Лукич возле двери переступал с ноги на ногу, словно стоял на горячих угольях. Несколько раз он порывался выйти из горенки, но Половцев удерживал его движением руки. Наконец он не вытерпел, взмолился:
– Разрешите мне удалиться, ослобоните меня, ваше благородие! Уже скоро светать будет, а мне рано надо в поле ехать…
Половцев сел на стул, положил на колени шашку и, опираясь о нее руками, низко согнувшись, долго хранил молчание. Слышно было только, как тяжело, с сапом, он дышит да тикают на столе его большие карманные часы. Яков Лукич думал, что Половцев дремлет, но тот рывком поднял со стула свое грузное, плотно сбитое тело, сказал:
– Бери, Лукич, седла, а я возьму остальное. Пойдем, спрячем все это в надежном и сухом месте. Может быть, в этом, как его… э, черт его… в сарае, где у тебя сложены кизяки, а?