Подполье на передовой
Шрифт:
Островерхов быстро зашагал к дому Боднарей.
...Тем временем старуха торопливо семенила к церкви. По дороге зашла к невестке, решительно забрала и внучку и как раз поспела к проповеди. Согбенный (сгорбленный, согнутый), худющий старик-священник тихим, дребезжащим тенорком говорил:
– ...Ибо сказано в писании, - на лету схватила Максимовна, - не: возжелай имения ближнего своего, не ввергай себя в пучину греховных вожделений и отврати очи своя от соблазна лукавого. Миряне! Внемлите слову всевышнего: семя Каиново и семя Иудино брошено в души людские. Бойтесь того семени, яко яду змеиного. Ибо не токмо деянием, но и словом единым человека ныне на муки адские обрекают слуги
Максимовна на всякий случай перекрестилась, хотя и учуяла непонятное смятение в душе. "Чего-то батюшка проповедь какую-то непонятную читает? Господи-сусе, помилуй мя грешную, не введи во искушение..."
– Приидите, людие, целование, - дребезжал священник, - аще же узрите Иуду, да отвратятся уста ваши от поцелую его. Ибо от поцелую Иудина, Иисус наш муки своя принял.
Прихожане смущенно зашептались. Вроде и по писанию говорит батюшка, а только не те слова, что в пресветлый праздник воскресения говорить положено. Чудно что-то... Старуха Максимовна украдкой огляделась вокруг. Народу собралось немало. Все больше знакомые. Вон у самого амвона стоят рядышком, истово бьют поклоны Водичко и Капустина, а там, ближе к двери, Ногина с дочками пригорюнилась... Вон двое немцев в солдатской форме. Даже пилоток не сняли. У-у! Антихристы! Побей вас гром!
И словно в ответ на ее просьбу во дворе что-то тяжко громыхнуло, из окон посыпались остатки стекол. Немцы быстро вышли из церкви. Люди заволновались.
– Кровь невинных обагрила воды реки Иордани!
– возвысил голос священник.
– Не Иордани, а Кубани!
– громко сказал кто-то.
– Слышите плач на реках Вавилонских, - уже кричал старик.
– То царь Ирод пирует на земле христианской.
– Фашисты топчут нашу землю!
В церкви нарастал взволнованный гул. И вдруг что-то черно-красное сверкнуло в алтаре, грохотом и визгом ударило по церкви. Священник с распростертыми руками рухнул вниз. В передних рядах кто-то страшно закричал. Давя друг друга, люди кинулись вон из церкви. И тут ударил второй снаряд. Пробив церковную кровлю, он разорвался в самой гуще толпы. Максимовна упала навзничь и закричала, увидев кровь на груди внучки:
– Леночка-а!
Обессилевшая, она припала щекой к холодному каменному полу. И только теперь услышала грохот разрывов, крики и стоны людей. Снаряды рвались во дворе, на улице, вокруг церкви. А люди бежали, падали, проклиная и плача, безоружные, беззащитные и безвинные. Старуха потеряла сознание, а когда пришла в себя, уже все кончилось. Молча, с сухими безумными глазами, она ползла на коленях, волоча за собой тельце внучки. Отодвинула со своего пути уже остывшее тело невестки, выбралась на паперть, свалилась на камни. По двору расхаживали немецкие солдаты, негромко и равнодушно переговаривались. Толстый приземистый ефрейтор подошел к Максимовне, ткнул ее сапогом в бок, мельком глянул в исказившееся лицо старухи и перешагнул через нее. Женщина хрипло вскрикнула и вдруг с неожиданным проворством вскинулась, обхватила сухими желтыми руками солдатскую ногу. Фашист отшвырнул старуху ногой, поднял автомат, но, глянув в побелевшие от ненависти и горя глаза женщины, что-то сказал, от чего солдаты засмеялись, и, махнув рукой, пошел в церковь.
Старуха выползла за церковную ограду. Кто-то поднял ее, поставил на дрожащие ноги, попытался отобрать тело ребенка. Она не отдала. Тогда ее повели, поддерживая под руки.
... На другой день Григорий Сечиокно принес Островерхову свежие номера продажных листков "Утро Кавказа" и "Над Кубанью". Обе газетенки, захлебываясь, расписывали зверства "безбожников большевиков", якобы подвергших артиллерийскому обстрелу церкви на кладбище и на Стандарте в момент богослужения.
– Ну что ж, - сурово сказал Степан Григорьевич, прочитав, - расчет простой и гнусный: вызвать у населения злобу против Красной Армии. Мы не можем оставить это без разоблачения.
– Ну, это не трудно сделать, - откликнулся Сечиокно, - Я сам был рядом с батареей, которая стреляла по кладбищенской церкви.
– И что ж из этого?
– остановил его Островерхов.
– Как "что"?
– возмутился Григорий.
– Я же сам видел...
– А кто ты такой, чтоб тебе так все и поверили?
Сечиокно растерялся. Островерхов искоса глянул на него, подошел к нему вплотную, положил руку на плечо.
– Голову не вешай, парень. А давай соображать.
Островерхов задумался.
– Представь себе, что ты находился во время обстрела в районе церкви. Что бы ты заметил, как военный?
– Ну... что?
– нерешительно начал Григорий.
– Прежде всего, снаряды рвались почти одновременно с выстрелом. Значит, стреляли с близкого расстояния.
– Верно, - поддержал Островерхов.
– Убедительно. Еще?
– Снаряды были малого калибра, - уже увереннее продолжал Сечиокно.
– А наши могут сюда достать только тяжелыми снарядами.
– Вот видишь, это и неопровержимо, и каждому понятно. Давай добавим к этому рассказы очевидцев. Фамилии называть не будем - можно людей погубить. А то, что они видели, расскажем. Другие очевидцы вспомнят, что тоже видели, но не поняли, а теперь поймут. Одна женщина говорит, что видела, как после первых двух выстрелов по кладбищенской церкви двое германских солдат прямо из церковного двора с кем-то говорили по полевому телефону, потом скрылись, а на церковь сразу же обрушились снаряды. Вывод ясен: это были корректировщики. Так?
– Пожалуй, так.
– Тогда бери карандаш и пиши листовку к гражданскому населению Новороссийска. Вот тебе бумага и полчаса сроку. Понял? А я пока уйду, чтоб не мешать.
Островерховцы разоблачили перед; населением провокации фашистов.
Безвестные
– Так что осмелюсь доложить, господин начальник, увесь город залепленный теми листами.
– Кто расклеивал? Хоть одного ты заприметил, выследил?
– Сперанский злился и на себя, и на полицейского, который не мог вразумительно ответить на его вопросы.
– Не могу никого назвать, господин начальник.
Сперанский приблизился к полицейскому и ударил его в лицо. Полицейский отшатнулся, голова его дернулась назад, он закрыл ладонью рот и нос, из глаз брызнули слезы.
Сперанский любил бить. Животных, людей. Бить кулаком. Так, чтобы почувствовать костяшками пальцев упругую податливость тела жертвы, услышать мокрый чавкающий звук, рукой ощутить хруст сломанного хряща или выбитого зуба. Видеть кровь не мог, но, испытывая наслаждение от удара, мирился с кровью, как с неизбежным спутником удовольствия. Нанеся удар, Сперанский несколько мгновений стоял, удовлетворенный, раздувая побелевшие ноздри. Потом молча, расслабленно вернулся в кресло.
– Вы идиот, Долинец, кретин, - терпеливо и вкрадчиво пояснил он.
– Листовки я читал. И я, и шеф, и гестапо, и горожане. И все видели, что они наклеены рядом с приказом. Все. Так что об этом вы могли мне не докладывать. Мне гораздо интереснее, понимаете? Гораздо интереснее было бы услышать от вас, кто это сделал? Понимаете? Кто! Вы уже в течение месяца ведете наблюдение за домом номер пятнадцать на Пироговской улице. Месяц! А где результаты?
– Сегодня чуть свет зашли к нему двое, - отводя ото рта ладонь, прогнусавил Долинец.