Подполковник никому не напишет
Шрифт:
– - Та мы ж по-нашому вмиемо, Гер официр,- сказала она.
– Тут нимок нема, наши и полькы, французкы е.
– - Свои? Славянки?
– удивился нечаянной своей удаче Сашка.
– Да откуда ж вы тут взялись?
Русая хохлушка затравленно опустила глаза.
– - Мы з Вэймарштрассэ, тут неподалик,- неопределённо ответила хохлушка и запнулась.
– Два квартали звидсиля.
Сашка понимающе кивнул, будто знал, где здесь среди развалин располагается Веймарштрассе, и разлил коньяк в трофейные фужеры. Пустая бутылка по дуге полетела в ближайшую груду щебня.
– - За Победу, Bitte,- предложил он, пьяно покачиваясь.
–
К Сашке, сказавшему магические слова для Европы сорок пятого, мгновенно потянулись руки с пальцами чёрными от грязи.
– - Сигарету, пан официр, пожалюста.... Гер официр, выслухайтэ.... Гер официр....
Сашка замер, ошарашенный французской, польской, украинской речью, окружившей его нестройным хором из двадцати женских голосов. Кто-то рядом судорожно зарыдал, уткнувшись в крепкое Сашкино плечо, кто-то, намертво вцепившись в рукав Сашкиной шинели, непрерывно просил хлеба на неслыханном Сашкой доселе итальянском языке.
– - Чего это с ними?- спросил капитан-танкист, выглянувший из-за спины растерянного Сашки.
– С ума, что ли посходили?
– - Не знаю, - пожал плечами Сашка.
– Тут и наши есть - с Украины.
Он попытался успокоить плачущих женщин, неловко прижимая переполненные фужеры к груди, расплёскивая коньяк на золото орденов.
– - Alles , alles, всё. Нет больше фашистов, нет. Всё я сказал - alles.
Его голос едва пробивался сквозь хаос бессвязного женского воя. Одна из девушек резко бросилась к Сашке, бессвязно причитая сквозь слёзы о чём-то непонятном, и Сиренко дёрнул свой ППС, откидывая предохранитель в боевое положение.
– - Пан Генерал,- заголосила русоволосая, для которой движение Сиренко было просто и понятно.
– Пан Генерал, не стриляйтэ.
– - Сдурели они что ли?
– удивился вслух, запыхавшийся Громаченко.
– Да кто ж стреляет? Мы ж наши, мы ж свои, мы не фашисты.
– - А ну тишки,- перекрыл женский плач чей-то звонкий фальцет.
– Тишки стой, кому говорят!
Сашка растерянно обернулся на голос - из-за обгоревшего немецкого танка вышла высокая женщина в ободранном мужском пальто и маленький лобастый ефрейтор в выгоревшем жёлтом ватнике. Ефрейтор на ходу застёгивал ватные солдатские штаны, не попадая пуговицами в петли. Маленький ефрейтор был явно не из строевых - на его плечах неуклюже болталась на брезентовом ремне огромная винтовка с пристёгнутым трёхгранным штыком, которая при ходьбе молотила его прикладом немного ниже спины. На ногах у ефрейтора морщились кирзачи с голенищами, белёсыми от известковой пыли.
– - А ну тишки,- воинственно прикрикнул ефрейтор и в непподельном ужасе округлил глаза при виде золотых Сашкиных погон, оставив в покое расстёгнутую мотню.
– - Ефрейтор Дихтярёв, - заорал он, подбросив мозолистую крестьянскую ладонь к облезлой шапке-ушанке.
– Конвоирую этих вот до ТЭПа для дальнейшего рассмотрения.
Сашка едва удержал себя от хулиганского желания одним движением руки нахлобучить Дихтярёву на глаза его малахай.
– - Милейший, а ты с уставом знаком?
– заметил капитан-танкист.
– Если ты так и дальше будешь их конвоировать, они ж от тебя как муравьи разбегутся.
– - Виноват, - покорно согласился Дихтярёв, который, как и положено, по старшинскому уставу, "ел глазами" высокое начальство.
– - И мотню застегни, Швейка,- танкист хрипло
– Солдат называется.
– - Виноват,- опять согласился с начальством Дихтярёв.
– - Вояка, нахуй, как до сюда с такими дошли, хер пойму, - подытожил танкист.
– Авиация, пошли дальше пить.
– - Ефрейтор, а что у этих женщин будут рассматривать?
– добродушно спросил Громаченко, пряча улыбку в густых рыжих усах. Среди женщин не было мясистых вожделённых фрау и он уже поворачивался обратно к "виллису". - Неужели...
Громаченко зашёлся в зычном хохоте. Дихтярёв тоже робко хихикнул, за что чуть было, не схлопотал по шапке от не шутку расшалившегося Сашки.
– - Это ж эти...- странно посмотрев на Сашку, замялся ефрейтор.
– Эти... Шлюхи, в общем. Бляди из полевого бордингхауза для солдат. Товарищ старший лейтенант Зимин мне и приказал до ТЭПа их сопроводить, для дальнейшего рассмотрения.
Сашка от неожиданности покачнулся на нетвёрдых ногах, а развеселившийся Громаченко подавился своим хохотом. Дихтярёв ещё раз глупо хихикнул, посмотрел на помертвевшего лицом Сашку и тут же стыдливо отвернулся, застёгивая ширинку. Высокая женщина, с которой ефрейтор вышел из-за сгоревшего танка, равнодушно зевнув, заняла своё место рядом с другими женщинами, замершим в ожидании своей судьбы. Сашка отхлебнул коньяка из фужера, и нервно подёргивая ртом, пошёл вдоль строя, пристально вглядываясь в молодые женские лица. Пыль глухо скрипела под подошвами его сапог начищенных до зеркального блеска.
– - Бляди, - зло выдохнул Сашка.
– А я с вами за Победу хотел.
Конвоир справившийся наконец с тремя пуговицами на ширинке своих ватных штанов, почтительно семенил за подполковником, одобрительно кивая головой.
– - И ты сука,- в ярости закричал Сашка русоволосой хохлушке, которая спешно отвела в сторону свой взгляд. Слёзы расчертили на её чумазом лице светлые извилистые дорожки.
– - А я думал ты своя.... За Победу с тобой хотел.... Блядь немецкая.
– - Вот так дела,- озадаченно протянул за Сашкиной спиной танкист.
– Как же это можно, а? Молодые, красивые и.... Вам деток рожать.
– - А дэ ты у сорок пэршому був?
– всхлипнула от обиды русая украинка.
– Чого ж вы нас нимакам отдали?
– - В сорок первом?
– танкист осоловело посмотрел на девушку.
– В Забайкалье.
– - А я у...
– - Молчать,- заорал Сашка, обрывая украинку. Для него лично обида русоволосой была неправильной и несправедливой. Он, сузив глаза до самой невозможности, процедил сквозь зубы:
– Ты мне в глаза сука смотри. Я в сорок первом, с первого дня, кровью небо пачкал, блядина.
Он резко развернулся на каблуках и обескураженный замер. Фужеры выскользнули из его ослабевших пальцев, звонко брызнув осколками хрусталя на серый асфальт, побитый танковыми гусеничными траками. Перед Сашкой, кутаясь в защитную плащ-палатку, зябко переступая босыми ногами, стояла Оксана, опустив низко голову и ссутулив узкие плечи. Его единственная и ненаглядная женщина,- та по которой он, как и положено, тосковал долгими бессонными ночами в госпиталях и землянках, та чьё фото он всю войну таскал рядом с офицерской книжкой и партбилетом. Тёмная ночь, на поленьях смола как слеза, наркомовские сто граммов и бортстрелок Тищенко с гитарой, под которую так хорошо грустится о потерянной в горниле войны женщине.