Подполковник никому не напишет
Шрифт:
Прибалтиец пожал плечами.
– - Если в Нацвейлер с тобой отправится Златка, ты согласишься на перевод? Внести твой номер - это большой риск. Ты и цыганка - очень большой риск. Видишь, я иду на это.
Для убедительности он приветливо похлопал её по плечу, и Оксана сжалась от его прикосновения.
– - Ты и Златка, - вопросительно спросил прибалтиец.
– Если в Нацвейлере у персонала возникнут вопросы, из-за твоего поведения - это будет значить, что я никого больше никого не спасу. Ты и Златка.
Оксану молча кивнула. Пристально глядя прибалтийцу в глаза.
– - У тебя есть шанс, - сказал прибалтиец.
–
Он играл краплёными картами и знал это. Оксана не могла представить маленькую цыганку, привязанную ремнями к гладкой металлической поверхности операционного стола. Наверное, она будет громко кричать. Кричать пока не сломает зубы от силы прикуса.
Ей гораздо проще было смириться с тем, что её тело станет собственностью людей в чёрных эсэсовских мундирах, отмеченных овалами серебряных черепов. Всех тех, кто создал бесчеловечные, лишённые здравого смысла пространства между тремя рядами колючей проволоки, которая гитарными струнами была натянута на мачты высокого напряжения и сторожевые вышки, угрюмо глядевших стволами крупнокалиберных пулемётов на низкие угловатые обводы кремационных печей. Один из этих людей, - людей ли, - стоял сейчас перед Оксаной, напряжённо вглядываясь в её лицо.
– - Ты согласна, - облёгчённо сказал прибалтиец, уловивший излом, в поведении Оксаны. Он, наверное, много раз видел это излом. Очень много.
– - Я согласна, - равнодушно кивнула Оксана, едва разлепив спёкшиеся губы.
– А что такое стерилизация?
– - Ты .... не знаешь?
– помертвевшим голосом произнёс прибалтиец и поспешно выглянул в пустой коридор, мерцавший мощными электрическим лампами под грязным потолочным перекрытием. В коридоре никого не было.
– - Ты, правда, не знаешь?
– спросил прибалтиец снова, понизив голос.
– - Нет, - покачала головой Оксана, съёжившаяся под недобрым взглядом эсэсовца. Она представляла стерилизацию обыкновенной процедурой, чем-то вроде обязательной для всех заключённых татуировки.
– - У тебя есть дети?
– почти шёпотом спросил прибалтиец.
– - Нет.
– - Блажен тот, кто не ведает, - прошептал прибалтиец.
– Поверь, это не самое страшное, что может случиться в Нацвейлере.
Оксана кивнула, обдумывая его странные слова. Сте-ри-ли-за-ция - пять слогов, чужое незнакомое слово. Которое инородным телом осталось в её памяти, вместе с фамилиями врачей из лаборатории профессора Гебхарда. Розенталь, Шидлауски, Герта Оберхейзер. Чужие, противные на вкус слова жгли язык, будто раскалённые угольки.
А прибалтиец продолжал говорить:
– - Это всё, что я могу сделать.... Mein Gott, это всё, что я могу сделать. Прошу, поверь мне. Это всё, что я могу сделать. Господи спаси мою душу....
Эсэсовец поднял вверх глаза, будто его ослепший Бог находился на сыром потолке душевой, пестревшем ржавыми подтёками на швах бетонного перекрытия.
Его прервал резкий, с металлическими нотками, голос шарфюрера Хорсманн:
– - Otis, - раздалось в коридоре.
– Du hast am russische Fehrfl"uchter gestrichen?
– - Ja, - отозвался гортанным восклицанием прибалтиец.
– Ich gee, frau Horsmann.
При звуке голоса шарфюрера Хорсманн, Оксана привычно опустила голову и стала навытяжку, превращаясь в "Neuzehnhunderteinundf"unfzig" , безликий лагерный номер одной из тысяч гефтлингов, замерших на вечернем "аппеле".
– - Спасибо, - прошептала Оксана, тупо глядя в пол. Прибалтиец, возможно, ждал от неё слов благодарности.
– - Сделай мне личное одолжение - запомни моё имя - меня зовут Отис Турскис. Отис Тарскан в немецком произношении. Скажи им всем, я пытался что-то делать.
– - Отис Турскис, - повторила Оксана, не поднимая головы.
– Я запомню.
Мысленно она представила себе, как она вернётся в барак и её засыпят вопросами по поводу ночного визита врача десятого блока. Её будут спрашивать отчаянная в своей твёрдой "шляхетской" ненависти огненно-рыжая Ядвига, и хрупкая, худенькая Огница со своими огромными карими глазищами в пол-лица, красавица Николь будет строить предположения по поводу её романа с "герром доктором", а добрячка Барбара, мать троих детей, принесённых в жертву Ваалу кремационных печей, наверняка шепнёт ей тихо что-то утешающее, смешно коверкая русские слова своим местечковым диалектом. Как ей, только что откупившейся от смерти, смотреть им в глаза? Ей только что, получившей индульгенцию, счастливый билетик, освобождающий от пропитанной гноем марли.... От мысли - кого из них первой пристегнут к операционному столу, чтобы сделать "глубокий надрез в области бедра", - Оксана поперхнулась от невыносимой животной боли и....
– - Не говори ничего в бараке, - сказал прибалтиец, видевший, здесь, в душевой не одну спасённую.
– Тебе осталось ждать несколько часов. А они уже мертвы. Я ничего не могу сделать.
Оксана попятилась от эсэсовца.
– - Не убивай их раньше времени, - попросил прибалтиец, человек с угловатым неудобным для русского языка именем - Отис Турскис.
На глаз Оксаны навернулись слёзы.
– - Блажен тот, кто не ведает, - повторила она слова врача-прибалтийца, изумляясь солёному, щипавшему веки привкусу непонятных ей слов. Она думала, что давно разучилась плакать.
– - Тот, кто верует, - поправил её Отис Турскис.
– Это правильно.
– - Otis, - раздалось снова в коридоре.
– Wo bist du?
– - Мне пора, - одними губами прошептал Отис.
– Отис Турскис - скажи им всем.
Оксана вытерла слёзы рукавом серой лагерной куртки.
– - Но почему я?
Прибалтиец на мгновение задержался в ярко освещённом коридоре страшного десятого блока.
– - Считай, что тебе повезло, - сказал Отис.
– И извини за ложь, даже если она во благо....
К горлу Оксаны подступила влажная горечь сдерживаемых рыданий. Она почувствовала, что её неровно бьющееся сердце немедленно разорвётся, если она не заплачет.
Она не заплакала.
– - Прости за обман,- шепнул ей прибалтиец, и не спеша, пошёл по коридору.
Она не заплакала, даже когда передала недокуренную сигарету Ядвиге, которая тут же умчалась в уборную вместе с забывшей про их распри Николь, и когда Барбара потом долго переводила лепет француженки о том, что она настоящий добрый друг. Оксана кивала в ответ не смея сказать, что-нибудь в ответ, едва сдерживая себя от слёз. Она не смела смотреть прямо в лицо растроганной француженке. Благо в штубе было достаточно темно, чтобы не видеть её глаза. А местечковый шипящий акцент еврейки больше не казался Оксане забавным.