Подполковник никому не напишет
Шрифт:
Оксана не заплакала даже когда поняла, за что просил прощения прибалтиец. На утренней поверке, рапортфюрер Хельце, пожилая, некрасивая астматичка, вызвала из строя одну Оксану. В разнарядке на розовой стандарт-карте о переводе в рабочую команду "zero-neuzehn-zero ", стоял только её лагерный номер. Златка оставалась в блоке номер десять.
Блаженным опять оказался тот, кто не ведал.
Когда обер-капо повёл Оксану к выходу из локальной зоны десятого блока, она обернулась. Хельце беззлобно, больше для порядка ткнула её концом стека под рёбра.
Яркое майское солнце выползло откуда-то из-за слесарных бетрибов и стелило
Но самым страшным был их взгляд. Печальный прощальный взгляд женщин из десятого блока.
В нём явственно читалась жалость.
" Со времени Иисуса -
Невиновных нет...."
Гражданская Оборона "Боевой стимул"
4.
– - Его потом повесили, - грустно сказала Оксана.
– Мне следователь на допросе сказал. На него рапортфюрер донесла, когда он сразу четырёх девушек в Нацвейлер хотел перевести. Через месяц его повесили. А я вот выжила.
Женька, ссутулившийся в углу тамбура, сжался как от озноба, пряча кисти своих рук в широкие рукава шинели. Оксана мельком взглянула на циферблат стареньких наручных часиков - время не слышно шло к рассвету. Ночь, чёрная как бушлат штрафника, накрыла спящую тайгу, чтобы к семи часам истечь на востоке алым закатом. Сумерки таяли на пока безжизненном небосклоне.
Малахов смотрел сквозь вагонное стекло, обитое чересчур чёрным бархатом ночи, и не видел ничего. Его мысли уходили в безвестность, а на языке вертелись, не смея прозвучать слова оправдания, своего оправдания совершено неуместного здесь. Курить совсем не хотелось, но что бы чем-то занять руки Женька попросил у Оксаны папиросу и прикурил, понимая, что сейчас Оксана ждёт его слов. Сердце как от боли сжалось от непонятной жалости - она курила самые дешёвые папиросы.
Табачный дым, наждаком ободрав горло, наполнил лёгкие Малахова саднящей тяжестью. Он не знал, что ему сказать.
– - Я ж воевал Оксана, и видел много, но что бы такое, - начал говорить Малахов что-то совершенно ненужное и поэтому запнулся. Его слова прозвучали как-то скучным и монотонным оправданием на фоне рассказа Оксаны. Он и сам понял это.
– - Я ведь двадцать три немца сбил, - сказал уже совсем лишнее Малахов и замолчал. Его двадцать три победы в жестоких воздушных боях не значили здесь, наедине с Оксаной, совершенно ничего. Будто и не воевал он вовсе. Женька виновато
– - Ладно, Женя, не надо, - сказала Оксана.
– Нет в этом твоей вины. Ничьей вины в этом нет. Война ведь шла, - не думай об этом.
Женька вздохнул и согласно кивнул.
– - Иногда думаешь - а как бы всё повернулось, если б войны не было? Вспоминаешь всё, что было до войны и так сразу тоскливо становится.... Может, зря мы выжили, если всё вот так получилось.
Оксана замолчала, словно задумалась.
– - Раньше думалось, - тихо сказал Малахов.
– Все кто выживут на войне, будут абсолютно счастливыми людьми. Война вот пять лет назад кончилась - отстроили назад почти всё, а счастливых почти нет. Может, умерло счастье-то?
Женька проглотил комок вязкой слюны, пропитанной табачной копотью дешёвой папиросы.
– - И ведь как не победили мы. Не победили, а будто случайно уцелели.
Оксана непонимающе покачала головой.
– - Не надо всех жалеть, Женя. Ты же сам говорил - Судьба. Она как тюрьма, все долги косит. Война ведь была. Война страшная, я ли одна такая?
– - Наверное, нет, - сказал Женька и не поверил в то, что произнесли его губы. Для него она была - одна.... И что ему было до других? Это как на войне, когда он с равнодушием смотрел на смерть чужих, неблизких ему людей. Всех ведь не пережалеешь.... От этого отвыкали - от жалости, как от ненужной вещи, забытой или вовсе вычеркнутой из жизни. Дрожащими губами он сжал мокрый от слюны мундштук и одной затяжкой погасил папиросу.
– - Видишь,- Оксана не заметила фальши в его словах.
– Я ведь выжила, значит счастливая. Сколько таких как я погибло... А я живая. Если до сих пор живая - значит счастливая.
– - Да кому оно нужно, счастье такое?
– громко спросил Женька, ощущая, что говорят они совсем про пустое, не имеющее смысла при всей тяжести ранее сказанных слов.
– - Тише, люди ведь спят, - одёрнула его Оксана, которой показалось, что от Женькиного почти крика, зашаркал сапогами в вагоне проводник.
Малахов сразу замолчал, настороженно прислушиваясь к приглушенным вагонным звукам, и между ними опять легла тишина. Даже стук колёс внизу, под полом, перестал проникать в вагонный тамбур. Они молча смотрели друг на друга, слушая отголоски совершенно чужого мира, который окружал их вагонный тамбур. Этот мир словно умер - тишину, плотную и непоколебимую нарушало только их приглушенное дыхание и стук колёс на стыках рельс.
– - Больно, - сказал-пожаловался Малахов, чтобы не слышать этой тишины. Ему бы сейчас сказать Оксане, что-нибудь нежное, но необходимые слова никак не приходили в голову. Ему просто хотелось обнять стоящую перед ним женщину.
– - Больно, - согласилась с ним Оксана, которой неожиданно особенно остро захотелось спать. Разговаривать уже было не о чем. Всё уже было сказано. Она прислонилась к холодной стенке тамбура, обжигавший холодом даже через рукав ватника. Сквозь тяжёлые сугробы времени на неё вновь повеяло снежными метелями. Она провела в тамбуре около часа, хотя могло показаться, что целую жизнь, и ей мучительно хотелось согреться. Скрипевшие злым сибирским ветром сквозняки острым своим краем забирались под полы перелицованного ватника, холодными струйками стекая в валенки, лапая холодными ладошками за босые ноги Оксаны.