Подробности войны
Шрифт:
Обратно, до штаба дивизии, генерал еле дошел, настолько был слаб.
Мы голодали уже десять дней, и конца не было видно. Сначала невыносимо хотелось есть. И пошли разговоры кругом, и все о хлебе.
– Мне бы только один хлеб был! Без всего остального прожить можно. Главное, чтобы хлеба вдосталь было, тогда другого не надо, - говорил солдат.
Другой пытался новые сведения сообщить:
– Для нас хлеб - это начало жизни. А вот немцы, они хлеба почти не едят.
– Ты-то откуда знаешь? Что ты ел
– насмешливо перебивают его.
– А мой дом был прямо на границе с немцами Поволжья. Там знакомые и друзья были. Раз говорю, значит, знаю, - обижается рассказчик.
– Ну, тогда понятно.
– Так вот, они хлеба почти не едят. Не так, как мы. Одни бутерброды. И суп не едят.
– А что же они едят тогда? Как же без супа-то?
– опять спрашивают его недоверчиво.
– А вот так! Говорю, бутерброды с маслом, с колбасой.
– Сухомятку, значит. Так ведь брюхо заболит без жидкого-то?
– Привычка, однако. Ничего, живут ведь как-то, не умирают.
Кто-то, до сих пор молчавший, приходит к выводу:
– Так им, немцам-то, видно, без еды-то легче обойтись, чем нам?!
– Конечно, легче, когда масло, колбаса, яйца, курятина есть.
– Братцы, - кричит кто-то молодой, - готов поменять хлеб на курочку! Не глядя!
– Балаболка ты несерьезный, - останавливают его.
– Вот когда хлеба стали меньше давать, так и страху будто прибавилось. Всего бояться, стал! А когда брюхо набьешь, так и страху никакого!
– Брюхо набьешь, а если ранит?
– Так-то оно так, но когда сыт, то и умирать веселее.
А голод все усиливался, усиливался, и казалось, конца ему не будет. Потом плохо совсем стало, начались боли. Места себе не можешь найти. Внутри будто кто грызет или колет. Не отпускает ни на минуту. Одно спасение скорчиться, поскрипеть зубами, ругнуться и уснуть.
Ночью виделись постоянно одни и те же сны. Все время что-то ешь. Жуешь, режешь хлеб, открываешь консервы, пробуешь сытное, сладкое, горькое, кислое. Просыпаешься - полный рот слюны.
Но потом и это прошло. И началось забытье. Днем и ночью дремалось одинаково. Ни о чем не думалось. Ничего не хотелось делать.
Несколько раз ночью появлялись наши самолеты - "кукурузники". Они тихо, тайком от немецких истребителей, сбрасывали сухари в корзинах. Но нам от этого было не легче. Корзины падали далеко в тылу, и у нас не было сил их искать. А те, которые случайно попадали к нам, целыми не доходили. Либо парашют тащил по земле корзину, и ее разрывало, а сухари разбрасывало по сторонам. Либо корзины падали в расположение войск, и те, кто поближе, буквально раздирали их. Иногда они даже попадали к немцам.
Проверив часовых, мы сидели в командирской землянке, безразличные и сонные, усталые и грязные, ничего не ждали и ни на что не надеялись. Иногда кто-то из солдат приходил и решительно заявлял, что его пора сменить, что он уже стоять не может.
– Да кем же я тебя заменю?
– спрашивал его кто-нибудь из нас.
– Ты видишь, все лежат, никто встать не может. А ты пока ходишь.
– Так ведь я такой же стану. Я тоже не железный, - объяснял и злился солдат.
– Уходи, я вместо тебя постою. Солдат шел на попятную.
– Да что вы, товарищ лейтенант? Разве я не понимаю? Вам еще всю ночь ходить. Ночью-то на нашего брата надежа плоха.
– Ну так что же?
– Ничего, товарищ старший лейтенант, постою еще.
– Ну вот и молодец!
– говорили ему, и он, в два раза старше лейтенанта, улыбался и, довольный, решительно открывал дверь: - Ничего, я еще постою! Пока силы есть.
Иногда приходила, грешным делом, дурная мысль, и тогда начинался разговор:
– А ты знаешь, Артюх, - говорил я другу своему, лейтенанту.
– А? Что?
– начинал он беспокойно приходить в себя.
– Знаешь, какая у меня мысль пришла?
– Ну?
– А вот мы тогда Григорьяна-то жалели.
– Это какой Григорьян?
– Да ты проснись. Не помнишь, что ли? Наш первый ротный был.
– А-а-а, помню. Красивый был парень. Глаза у него были какие-то особые. А?
– Прекрасные глаза были.
– Так что же? Погиб ведь он.
– Вот я и завидую.
И все вместе вспоминали, как славно погиб наш первый командир роты. Крикнул: "В атаку!", но никто не поднялся. Тогда он выскочил на бруствер, снова крикнул: "В атаку!" - и захлебнулся. Видно, еще что-то хотел сказать. Пуля ударила наповал, опрокинула в траншею. Уже мертвый упал... Даже не подумал ни о чем таком: некогда было!
А перед этим долго глядел на траншею немцев, которую через час и десять минут, как в приказе было указано, придется атаковать, мурлыкал про себя какую-то песню еле слышно и притоптывал в такт мелодии носком хромового сапога, сшитого для него специально местным мастером-солдатом из моего взвода.
Артюх понял мою мысль и поддержал меня:
– Я тоже завидую. Убили как человека. А мы что? Мы, как черви, пошевелимся, пошевелимся, а утром не разбудят. От голода, скажут, умер... Красивый мужчина был.
Вот так сидели мы и дремали однажды в землянке, когда вошел старшина Ершов. Он с трудом открыл дверь и не сел, а опустился всем телом на лежанку и придвинулся ко мне. Отдышался, нерешительно подал мне свою влажную руку:
– Здравия желаю, товарищ старший лейтенант!
Я протянул ему свою, он слабо пожал ее - как-то робко, что ли. Первый раз он здоровался со мной за руку - еще никак не мог забыть, что у меня в роте старшиной был.
– Ну что пришел?
– спросил я его. Старшина тяжело, с одышкой вздохнул: