Подробности войны
Шрифт:
– Да вот так... Дай, думаю, зайду! Проведаю своего командира. Живой ли?
– Живой, как видишь, - ответил я и уточнил: - Еле живой.
Посидели, я усомнился:
– Так, ни за чем и пришел? Машина, видно, оказалась попутной?
– А где сейчас машины, товарищ старший лейтенант?!
– Да ты что, так пешком и пер?
– Пешком.
– Ну и здоров.., Опять помолчали.
– Ну там, наверное, вас хоть кормят?
– спросил я.
– А везде одинаково!
– Все-таки поближе к начальству!
– Не-е-ет, начальство
– Не может быть!
Все, кто был со мной в землянке, насторожились. Ну и новости.
– Неужели и генерал голодает?
– А что, он дух святой? Что из ДОПа принесут, то и поест.
Старшина Ершов сейчас служил в ДОПе, поэтому его все знали.
– Ну все ж таки генерал, не нам чета...
– А где возьмешь?
Я хотел еще что-то спросить и что-то еще сказать, но почувствовал ужасную слабость. Так много я уже давно не говорил! Кроме того, боль все тело схватила, больно было язык повернуть, слюну проглотить, даже вздохнуть.
Ершов сидел долго, тоже молчал и даже вздремнул. Я поднял воротник полушубка (одежду мы уже не снимали с себя, потому что зябли), втянул руки в рукава и тоже уснул.
Очнулся оттого, что кто-то тряс меня. С трудом приоткрыл глаза, увидел: это Ершов будит!
– Товарищ старший лейтенант!
– Ну...
– Я пойду.
Я, не думая, ответил:
– Иди, дай поспать. Иди, Ершов. Но это старшину не устраивало. Он вежливо встряхнул меня за воротник, и я проснулся.
– Провожу тебя, - сказал я, устыдившись, что человек восемь километров прошел, чтобы увидеться, а я даже с ним попрощаться не хочу по-человечески.
С трудом поднялся.
– Обопритесь на меня, - предложил старшина.
– Ну... Ну... Вот та-а-ак, хорошо-о!
Мы выползли из землянки, и яркий солнечный весенний день совсем ослепил меня. Потом обошлось, стал видеть. Кое-где, я заметил, уже сошел снег, и земля была готова к тому, чтобы зазеленеть. От света и воздуха закружилась голова.
– Ну, Ершов, спасибо тебе! Вовек не забуду!
Ершов улыбнулся.
– Погодите, товарищ старший лейтенант, еще не все. Он сунул руку в карман своего полушубка и тихо сказал, торжествуя и весь сияя от удовольствия:
– Посмотрите, что у меня, товарищ старший лейтенант!
Прежде чем увидеть, что это у него в руке замотано в белой тряпке, я услышал запах. Вздохнул полными ноздрями и ошалел: подуло ржаным хлебом. Не успел старшина полностью разметать тряпку, как я выхватил у него из рук огромный жесткий сухарь, опустился на землю, собрался весь в комок, как бродячая собака, и начал облизывать, потому что кусать было больно.
В это время немцы начали лениво обстреливать нашу оборону. Одна мина взорвалась у траншеи, недалеко от нас, другая хлопнула где-то сзади. Помолчали, снова бросили две мины.
Старшина Ершов угрюмо произнес:
– Наелись, видно, гады. Пообедали, вот и давай баловать.
– Это ничего, - успокоил я его, продолжая сосать сухарь.
– Конечно, ничего, - сказал Ершов, - а отвыкаешь, товарищ старший лейтенант, в тылу-то! Как-то мурашки по телу пошли.
– Ну, спасибо тебе.
– Я пожал старшине руку своей отвердевшей ожившей рукой.
Ершов ушел.
Я уже настолько окреп, что попробовал даже откусить от сухаря, но десны словно обожгло, зубы скользнули по твердому, я испытал нечеловеческую боль.
Я оживал и вдруг ни с того ни с сего почувствовал, что горло перехватило, а изнутри невольно вырвалось рыданье, я захлебнулся. Мне показалось, что сухаря не убывает. Я поднялся, ни на что не опираясь, посмотрел на землю, на небо, на снег, которого оставалось немного, и на свою полуобрушившуюся землянку.
"Господи!
– подумал я.
– Как хорошо! Какое счастье!"
И вспомнил товарищей, которые сидели, молчали и дремали в землянке, тупо и безразлично ожидая конца. Я повернулся, сделал несколько тяжелых шагов, почувствовал неожиданно, как вдруг ухнуло, остановилось и начало с остервенением колотиться сердце, как острая боль обожгла снова живот, точно так же, как это было не раз и прежде, и подкосились ноги.
Придерживаясь руками за стенки траншеи, я сполз на дно, опасаясь упасть и разбиться, приподнялся на корточках и так вполз в землянку.
Никто на мое появление не обратил никакого внимания. Я приподнялся, с трудом втянул свое тело, будто чужое, на лежанку и привалился к Артюху, чтобы не свалиться. Артюх спал, подняв воротник полушубка и опершись затылком о земляную стену. Он на время приоткрыл глаза, равнодушно посмотрел на меня и снова заснул.
Я поднес к его опухшему лицу сухарь, облизанный мною со всех сторон.
– Понюхай, - сказал я.
Артюх оживился. Сначала он начал жевать опухшими губами, потом открыл глаза и крикнул на всю землянку:
– Хле-е-еб! Ребята, хлеб! Откуда ты взял?!
Все проснулись, заулыбались и потянулись ко мне.
У нас не хватило сил разломить сухарь на пять равных частей, и он долго переходил от одного к другому. Один облизывал, сосал его и передавал другому, а в это время на того, у кого сухарь, смотрели четыре пары глаз.
Сейчас мне стыдно вспомнить: свою долю я уже высосал из этого сухаря, но все-таки, когда подходила моя очередь, у меня не хватало решимости отказаться, и я облизывал сухарь тщательно, как и все, еще и еще раз.
После того как сухарь исчез в наших ненасытных утробах, мы сначала обнялись, долго хохотали, а потом все разом уснули.
Назавтра в дивизию прорвалась одна-единственная машина, груженная продовольствием. В ней был шоколад. Каждый получил по плитке. Мы его, конечно, съели в этот же день.
Комбат говорил, что немцы перебросили авиацию на какой-то другой, более ответственный участок фронта, и дорога открылась.
ДОБРО И ЗЛО
Весной мне было приказано съездить в штаб армии и привезти оттуда командирские доппайки.