Подробности войны

Коробейников Максим

Пройдя по нему, он забирает резко вправо. Потом перепрыгивает воронку, около которой торчат останки какой-то машины, чудом занесенной в эту трясину, а затем идет прямо, на крайнюю левую высоту немцев: она всегда видна отчетливее других. Сейчас самое трудное для него - отыскать боевое охранение. Выйдя на мокрый песок у подножия высоты, он снова забирает вправо и движется до тех пор, пока не натыкается на поваленный телеграфный столб. Когда-то такие столбы шагали через болото, соединяя между собой какие-то деревушки, которых сейчас уже не существовало.

Здесь

Кочнев усаживается, приводит себя в порядок. Снимает сапоги, выливает воду, переворачивает портянки и немного отдыхает, Как-то Павлик сказал мне, что именно здесь, выбравшись на сухое, ему всегда хочется покурить. Несмотря на зверское желание, здесь он ни разу не закурил: боялся, что немцы могут открыть огонь, тогда придется ложиться и можно разлить обед. Так объяснял он сам. О том, что его могут убить, Павлику и в голову не приходило!

Как-то, возвращаясь с Кочневым в боевое охранение после очередного вызова в полк, я спросил его:

– И не страшно тебе каждую ночь, два раза туда и обратно, ходить? Мне, например, страшно,

– А почему вы думаете, что мне не страшно?
– ответил он.
– Но что делать? Надо же кому-то,.. Да и не каждый пойдет! Страшно, конечно. Но когда подумаешь, так разве сейчас мы воюем? Недаром говорят: бои местного значения. А вот вспомнишь, как в прошлом году, в такое же время, когда танки немцев то на одну, то на другую дорогу прорывались... Города один за другим захватывали... Да по нашим тылам, никого не жалея... Обозы, медсанбаты, ДОПы - все давили! А несчастная пехота? Вспоминать не хочется...

А сейчас что? Хоть и плохо и народу тьма гибнет, а все-таки стоим. С другой стороны, фашист не только не идет, а, того и гляди, обратно побежит. Если, конечно, поднапрем.

Павел Кочнев считал, что появляться в боевом охранении усталым и озабоченным нельзя. Поэтому он и сидел на бревне, отдыхал и успокаивался. Умный человек, он знал: чавканье сапог и тяжелое его дыхание мы в боевом охранении издалека различали среди звуков, доносившихся из болота.

Вместе с солдатами я часто видел Павлика сидящим на бревне. И сердцем радовался, и слюнки глотал от нетерпеливого ожидания предстоящей еды, и с тревогой думал: "Господи, хотя бы с ним ничего не случилось!"..,

Как-то во время минометного обстрела, осколок влетел мне в колено, в чашечку, и застрял в ней. Ночью Павлик привел ко мне фельдшера Веселова, того самого лейтенанта медицинской службы, который был с нами уже в те дни, когда убило Белякова. Он вытащил осколок, очистил рану, забил ее стрептоцидом и забинтовал.

– Скоро будете ходить, - сказал он, - У меня легкая рука.

Действительно, рука у него оказалась легкой. Я вскоре поднялся и ходил по траншее с палочкой, еле заметно прихрамывая. А в то утро, разделавшись с ранением, он воскликнул:

– Ну и дорожка к вам!

– А что, не понравилась?
– спросил я.

– Да как она может понравиться, когда того и гляди провалишься по горло в эту грязную жижу? Павлик стоял рядом, ухмыляясь, Веселов показал на него:

– Он идет, и идет, как лось! Только сучья трещат, А я все падаю: то в воронку, то запнусь за что-нибудь...

Мы смеемся. Веселов всем понравился. Действительно - Веселов. Такой веселый. Длинный, худой, как жердь, с тяжелой санитарной сумкой на боку.

– Ну, страху натерпелся, - продолжает откровенно Веселов.
– А Павлик кричит: "Давай-давай, не отставай! Да гляди под ноги-то"...

– Так ведь, товарищ капитан, - оправдывается Кочнев, - с такими-то ногами как не споткнешься. Ноги-то - как у жирафа!

А Веселов не может остановиться:

– Он все знает. Где что. Как-то в одном месте перепрыгнул через кочку, а я возьми да наступи. Так она подо мной пошла, да как вздохнет человеческим голосом: "О-о-о-ох!" Чуть с ума не сошел. Оказывается, на труп наступил.

Я прекратил этот разговор, предложив фельдшеру поесть вместе с нами. Тот категорически отказался - деликатный человек был,

– Что это, объедать вас буду?
– сказал.

Собрались Веселов с Павликом уходить, вдруг по телефону распоряжение пришло: оставить фельдшера в боевом охранении.

Веселов слова поперек не сказал, но стал требовать:

– Ну-ка немедленно мне обед подать сюда. Сейчас я равноправный с вами! А голодный я куда годен?

Так он и остался с нами. Павлик ушел один. Привычное дело.

Осенью дождь размыл тропинки и сделал их почти неразличимыми, наполнил водой все воронки до краев. Ходить стало еще труднее.

Однажды Павел Кочнев вечером не принес обед, Я позвонил в полк, там сказали, что вышел как обычно. Мы ждали всю ночь, Даже постовые больше всматривались в болото, чем в высоту, откуда мог появиться враг Мы прислушивались к каждому звуку. Начинало подмораживать, в чистом и легком воздухе отчетливо слышался каждый шорох.

Мы боялись за Павлика. Болото, раскинувшееся сзади, казалось безграничным. Приютившиеся в траншее подносом у немцев, мы испытывали смутную тревогу и остро чувствовали себя затерянными и забытыми.

Весь день болото не подавало никаких признаков жизни. Мы ждали. Вот с немецкой стороны полетели трассирующие пули или ударили минометы и начали шлепать да чавкать по мокрому, разрытому и сожженному болоту, мы - в траншею: не по Павлику ли стреляют?

Наконец вечером, когда начало смеркаться, кто-то крикнул:

– Идет!

Мы не могли ошибиться в том, что это он. Из болота к поваленному телеграфному столбу вышел Павлик. Сейчас, подумали мы, он опустится на бревно, снимет сапоги, выльет из них воду, перевернет портянки, посидит, отдохнет и, бодро поднявшись, направится к нам. На этот раз Павлик даже не остановился, а устало, пошатываясь из стороны в сторону больше, чем обычно, прошел мимо. У него будто подкашивались ноги. Чтобы не упасть, он придерживался руками за осклизлую стенку траншеи. Подойдя к нам, сел, даже не снимая со спины термоса. Когда солдаты сняли с него термос и отстегнули с пояса флягу, Павлик повалился на дно траншеи. Его приподняли, с трудом втянули в укрытие, и он, извиняясь, сказал: