Подруги. Над пучиной (сборник)
Шрифт:
– Степа! Ты?
– Я, Маша! Скорее отворяй! Доктор!
– Это мы, Манечка! Я привезла Антона Петровича.
Верить ли своим ушам? Надя! Сама! В такой час, прямо с бала!..
– Ох, Наденька! Спасибо, спасибо тебе, милая!
– Пойдем скорее! Где же бедный Паша?.. Сейчас доктор его осмотрит и, даст Бог, поможет. Пойдемте, Антон Петрович.
Но Антона Петровича не нужно было торопить – он уже входил в комнату.
Один опытный взгляд на больного показал ему, что времени терять нельзя.
Павел лежал, как его привезли, полностью одетый.
– Ножницы! – первым делом потребовал доктор, но тут же вспомнив, что все при нем, открыл портфель с инструментами.
– Кто здесь посильнее, – спросил он, сердито
При этом доктор без церемоний разрезал в длину блузу и всю одежду больного.
– У нас никого нет, – ответила Маша. – Отец ушел за доктором. Я помогу вам. У меня хватит сил.
Доктор посмотрел на маленькую, худенькую девушку, на ее строгое лицо, дышавшее решимостью, и не сказал ни слова, только как будто с еще большим ожесточением продолжал кромсать платье больного мальчика.
Мать Паши испуганно смотрела на происходящее. Помимо душевного страдания, она невольно прикидывала в уме, чего ей стоило заработать на то, что доктор так беспощадно превращал в клочки. Такое чувство в сердце матери в подобную минуту, пожалуй, многим могло бы показаться мелочным, но таким счастливцам мы можем только посоветовать поблагодарить Бога за свое счастье. Человек, чьих бед и нравственных страданий никогда не увеличивала бедность, беспощадная нужда, не смеет считать себя несчастным. Потери и горести равны для всех, но для бедных людей все они стократно усиливаются невозможностью помочь, облегчить болезнь и страдания средствами, которые у людей обеспеченных всегда под рукой. Нет горше и обидней несчастья, чем невозможность предоставить все необходимое существу, за которое охотно отдал бы свою жизнь! И бедная Марья Ильинична без сожаления была готова отдать за сына всю свою кровь и душу, но его платье она жалела потому, что не знала, как ей удастся достать другое…
Надежда Николаевна, однако же, по той тоске, которая охватила ее самое при виде бедного страдальца, могла отчасти понять, что должно было происходить в сердцах его матери и сестры. Она стояла бледная, крепко закусив губы, и следила за движениями доктора, готовая по первому слову помочь ему, чем могла.
Доктор осмотрел, ощупал, выслушал больного, расспросил его, насколько это было возможно, ни с кем не делясь своими заключениями.
– Его надо поднять, – скороговоркой вымолвил он наконец, снова окинув взглядом всех присутствующих. – Поднять на простыне. Перебинтовать необходимо. Нет ли во дворе кого-нибудь? Мужчины? Вы не поможете, тут сила нужна.
В эту минуту со двора послышались поспешные тяжелые шаги.
– Папа! – прошептал Степа, который тихо стоял в уголке.
– Отец! Слава Богу! – воскликнула Маша, выбегая в сени.
– Докторов разве добудишься? – послышался за дверью суровый мужской голос. – Вот, спасибо, добрый человек, фельдшер из госпиталя пришел со мной… Тоже, чай, не хуже иного доктора управится…
– Доктор здесь! – ответила Савину его дочь. – Идите скорей! Ему нужна помощь, одному не справиться…
Действительно, появление фельдшера оказалось как нельзя более кстати. Больше часа доктор вдвоем с фельдшером колдовали над мальчиком, y которого оказались сломанными ключица и позвонок. Доктор приказал всем трем женщинам выйти из комнаты. Поняв, что она уже не нужна, Надя ушла в самый дальний уголок и даже заткнула уши, чтобы не слышать стонов бедного Паши. Обессиленная горем Савина беспомощно рыдала, обняв плачущего Степу и прижимая к груди его голову. Одна Маша не поддавалась горю. Мужественно борясь со своими чувствами, она, казалось, окаменела у порога комнаты, в которой бинтовали больного. Она первой вошла, как только его стоны немного утихли, и наклонилась к его помертвевшему лицу, еще не смея поверить, что его страдания удалось облегчить. Ее сердце радостно забилось,
– Теперь получше, славу Богу…
– Лучше! Лучше! – поддержал его доктор. – Разумеется! A завтра, как спеленаем тебя в лубки, еще легче станет. Теперь, того… Надо бы его на кровать, ему тут неловко. Есть кровать? – обратился он к Маше.
– Есть! Я сейчас постелю. Только как же перенести?
– Ну, это не ваша забота! Давайте сюда, рядом поставим, и на этой же простыне его переложим.
– Какую же кровать-то? – в недоумении шепнула ей мать, которая прислушивалась из-за двери. – Нет ведь лишних-то…
– Как нет? A моя! – ответила ей Маша, поспешно вынимая из комода чистое белье.
Через несколько минут Павел был осторожно переложен на постель сестры и укрыт ее одеялом.
– Ну вот, теперь хорошо! – отрывисто, по своему обыкновению, объявил Антон Петрович и вынул свои часы. – Завтра я буду у вас часов в десять утра. Опять тебя помучаю немножко, – ласково обратился он к больному, – но зато после хорошо будет. Ничего!..
Он отдал необходимые распоряжения фельдшеру, который оказался из той же больницы, где работал доктор, и сказал Наде:
– Ну, барышня, поехали по домам! Скоро уже белый день. Достанется нам завтра на орехи от Софьи Никандровны! – и широкая улыбка осветила обычно серьезное, но добродушное лицо доктора.
– Тебе и прилечь-то не на чем сегодня? Завтра я пришлю тебе и кровать, и постель, – на прощание шепнула Надя своей подруге.
– Спасибо тебе! За все спасибо! – горячо отвечала Маша. – Мне ничего не нужно! Сегодня я и не прилягу: над ним буду сидеть. А потом как-нибудь устроюсь, не беспокойся…
– До свидания, Паша! – ласково сказала Надежда Николаевна больному. – Завтра приеду, навещу тебя. Даст Бог, скоро поправишься!
Мальчик удивленно перевел свои большие глаза на барышню, бальный наряд которой казался столь странным в этой бедной комнатке. Он, казалось, впервые ее заметил.
– Надежда Николаевна тебе доктора привезла! – пояснила сестра, перехватив его вопросительный взгляд.
– Благодарю вас, – прошептал Павел, все еще не вполне понимая, в чем дело.
Глава VI
Бедному всякое горе вдвое
Молохова и доктор уехали. Домик Савиных погрузился в тишину. С полчаса еще слышался недовольный голос старика Савина, ворчавшего на жену, на судьбу, на неосторожность сына, навлекшего на себя и них такую беду, но скоро равномерный храп сменил его бормотание. Степа свернулся на своей кровати, не раздеваясь; Марья Ильинична, измученная горем, утомленная за день, прикорнула на диване возле сына. Не спала одна Маша. Она села к столу, на котором они обыкновенно обедали, тут же, рядом с братом, затемнила от него маленькую лампу и усердно принялась готовить к завтрашнему дню урок, прерванный с появлением пострадавшего Павла. Она оставляла свое занятие только затем, чтобы поглядеть на него, дать ему напиться, поправить одеяло. Поила осторожно, с ложечки: доктор приказал не поднимать больному голову. Павел лежал пластом, время от времени забываясь; но скоро у него сделался жар и бред, не дававший им обоим покоя до самого утра. Когда часам к семи он наконец задремал, Маша вышла в кухоньку, вздула угли, поставила самовар, умылась и, уже совсем готовая выйти из дома, разбудила мать.
– Вы уж не посылайте Степу в училище, – прошептала она, – может быть, не обойдетесь без меня, так пусть он добежит до гимназии и скажет швейцару, a тот меня вызовет. Может, и послать его куда придется. Папа ведь на службу уйдет… Я бы не пошла, да уж очень важные у нас сегодня занятия. К полудню вернусь.
Она уже уходила, когда мать нагнала ее в сенцах.
– Ах, что ж это я, совсем голову потеряла!.. Ведь у меня ни гроша! Ты говорила, y тебя есть пять рублей.
– Есть, – затаив вздох, ответила Маша. – A разве… У него уже ничего нет?