Подснежник
Шрифт:
А в это утро отчего-то не хотелось.
— А отменить?
Мадам Кристи отрицательно покачала головой:
— Никак нельзя, господин Дьюар. Доктор уже здесь. Он внизу, беседует с господином Селестеном.
— О чём им беседовать? — ещё более хмуро спросил Дьюар. — Селестену с этим шарлатаном?
— Вы несправедливы к доктору, господин Дьюар, — укорила его домоправительница.
— Разве? И зачем он только каждый месяц сюда приходит! Мне его подтверждение о том, что я калека, ни к чему. Я это и так
— Но, господин Дьюар… — Женщина была ошарашена его протестом.
— Никаких «но»! Унесите это отсюда! И пусть этот лекаришка сюда не показывается! — Ален даже стукнул кулаком по кровати.
Мадам Кристи упорхнула как испуганная птица.
Больной остался один. Тут ему стало немного совестно, что он был довольно резок с домоправительницей, и несправедливо резок. Но Ален оправдывал себя тем, что это на него так подействовало известие о приходе доктора. А в гораздо большей степени то, что с докторишкой о чём-то разговаривал Селестен.
Это взбесило Алена больше всего: вместо того чтобы подняться к нему и сыграть, он треплется о чём-то с этим шарлатаном, прикрывающимся знамёнами Эскулапа! Дьюар невольно поймал себя на мысли, что считает Труавиля практически своей собственностью, но пропустил этот упрёк совести мимо ушей.
Внутри у мужчины что-то зазвенело, и он, повинуясь какому-то внезапному наитию, схватил ручку и размашисто написал в тетради:
Какие странные рождает чувства
Огонь, который ревностью зовётся.
Ему всё мало. Он дотла сжигает
Всё…
Написав это, Ален уставился на четверостишие с недоумением, перечёл его ещё раз, и ещё… Неужели это он только что сам написал? Он никогда в жизни не писал стихов, а теперь сделал это с такой лёгкостью, точно был поэтом. Ему вдруг стало необыкновенно легко и одновременно тревожно. Легко — оттого что он так точно смог выразить своё состояние, а тревожно — оттого что он это чувствовал.
«Так не должно быть! Почему я его ревную?»
Наверное, потому что Селестен был для него единственной ниточкой, связывающей его с внешним миром, и он боялся, что она может оборваться из-за кого-то другого. Может, это и вправду так?
Ален бы над этим задумался, но ему помешали. Дверь отворилась, и в комнату вошёл доктор. Дьюар открыл рот, чтобы послать его куда подальше, но следом впорхнул юноша, и Ален промолчал. Он только нахмурился и отвёл взгляд от вошедших.
— Здравствуйте, господин Дьюар! — сказал доктор и звякнул свой саквояж на стул рядом с кроватью больного.
Селестен опустился на табурет возле фортепьяно, положил ногу на ногу, пристально посмотрел на Алена и произнёс певуче:
— Доброе утро, Ален!
— Доброе, — буркнул в ответ мужчина.
Труавиль сделал вид, что не замечает его дурного настроения, и слегка улыбнулся доктору:
—
Доктор показал в улыбке — кривой гримасе, исказившей его лицо, — крысиные зубы и прошелестел, со скрипом раскрывая саквояж:
— Обычная процедура.
Дьюар ненавидел слово «процедура». Этот чёртов докторишка постоянно его употреблял. И буква «ц» в нём звучала как удар хлыстом.
Селестен сидел и рассматривал часы, висевшие в углу. Алену было бы легче, если бы юноша смотрел на него, но тот не смотрел. Дьюар с удовольствием сорвал бы раздражение на докторе, но Труавиль был тут, и Ален не решился.
Доктор приставил трубку к груди больного:
— Дышите!
Дьюар послушно потянул носом. Пахло подснежниками.
— Не дышите!
Селестен упорно смотрел на часы. И что он в них такого нашёл! Мужчине вдруг показалось, что юноша просто-напросто не хочет смотреть на него, избегает это делать и поэтому-то смотрит на стену так прилежно, точно ученик, который боится навлечь гнев учителя тем, что посмотрит куда-нибудь в сторону от предмета изучения… Длинная и занудная мысль, повергшая больного в смущение, близкое к отчаянью.
Вся эта докторская «процедура» заняла не больше четверти часа, но Дьюару показалось, что длилась она целую вечность. Как же он обрадовался, когда врач наконец-то собрал всё своё снаряжение и выдал что-то про необходимость свежего воздуха и витаминов.
Селестен повернулся в их сторону и кивнул доктору:
— Я за этим непременно прослежу.
Но он по-прежнему даже и полвзгляда не бросил на Алена. Тот почувствовал себя так, словно ему не хватает воздуха. Какая-то стена сама воздвиглась и их разделила. Может, это из-за вчерашнего разговора?
Селестен тем временем проводил доктора, закрыл за ним дверь спальни и, ещё не оборачиваясь от двери, негромко сказал с непередаваемым оттенком презрения в голосе:
— Как же вы отвратительно себя вели, господин Дьюар!
Это «господин Дьюар» задело сильнее, чем тон и смысл.
— Что? — Он даже привстал насколько мог.
Селестен медленно развернулся и так же медленно прошёл к окну:
— Да, отвратительно. Настолько отвратительно, что я и высказать не могу.
Он всё смотрел в сторону.
— Почему вы не смотрите на меня?
Труавиль повернулся и пригвоздил мужчину взглядом. Этот взгляд был настолько тяжёл, что Алену показалось, точно на него с размаху бросили что-то свинцовое.
— Вам легче от этого взгляда? — насмешливо спросил Селестен, скрестив руки на груди и уже не отводя от него глаз. — Легче?
— Я бы так не сказал. — Ален сам отвёл взгляд, поскольку тяжело было отчего-то смотреть в эти бездонные омуты, искры в которых пронзали как стрелы. — Отчего вы такой, Селестен?