Подвиг
Шрифт:
III
Тотъ самый дкiй, нудный и непрерывный звонокъ, который будилъ Мишеля Строгова, заставлялъ просыпаться и его мать, Ольгу Сергевну. Она открывала глаза, смотрла на чуть срвшую щель между занавсью и окномъ и съ мучительнымъ сердечнымъ надрывомъ думала: — «Господи, хотя бы не заводилъ онъ такъ полно!.. Еще и еще… Когда же это кончится? He могу я больше, кричать готова… Это хуже зубной боли… И теперь я уже ни за что не засну… А вдь только всего шесть часовъ».
Она и точно не засыпала. Длиннымъ свиткомъ разворачивались передъ нею послднiе, страшные годы жизни. Она, прищурясь, смотрла на спину лежащаго рядомъ мужа. Она въ эти минуты всми силами души ненавидла его.
«Кто виноватъ?.. Онъ во всемъ виноватъ!.. Онъ!.. Они, ему подобные!.. Боги!.. Правители!.. Ршители нашей, простыхъ смертныхъ судьбы… Полковникъ Генеральнаго Штаба… Всегда «выдающiйся», хвалящiйся точнымъ исполненiемъ долга. Да гд же это исполненiе долга?… Военные, такiе, какъ ея мужъ,
Вдругъ встала въ ея памяти громадная разоренная пожаромъ войны страна, по которой она прозжала въ санитарной двуколк. Ряды обугленныхъ березъ по сторонамъ дороги и торчащiя изъ чернаго пепелища кирпичныя трубы. Точно увидала она въ это утро потревоженнаго сна испуганную дтвору, женщинъ съ голодными глазами, бгущихъ, куда глаза глядятъ, услышала вновь въ это Парижское утро изъ холоднаго далека т слова, что такъ часто слышала она въ т ужасные годы: — «Вшистко знищено… Жолнержи були — вшистко забрали… Дтей кормить нечмъ»… Чьи жолнержи?… Защита отечества?… Точно видла она сейчасъ это отечество, не защищенное, не обороненное войсками. Она отлично помнила, какъ, когда готовился ея мужъ къ поступленiю въ Академiю висла въ ихъ спальн громадная карта этого самаго отечества. Она наизусть заучила его границы. Отъ Варангеръ фiорда на юго-востокъ, не доходя до рки Муонiо… А тамъ отъ Мемеля… Вотъ вьется она прихотливымъ изгибомъ блдно зеленая, оттненная по краю государственная неприкосновеннаяграница. Загибаетъ, широкимъ языкомъ вдавливается въ нмецкую землю, очерчивая десять губернiй Царства Польскаго. Защита Отечества есть защита этой зеленой линiи и долгъ армiи никого туда за нее не пустить. Въ мiровой войн только Германская Армiя усвоила эту истину и выполнила въ полной мр свой долгъ передъ народомъ… Вс остальныя шли на компромиссъ… «По стратегическимъ соображенiямъ»… Какъ негодовала она уже и тогда, когда «по стратегическимъ соображенiямъ» сводили въ ничто вс потери, вс жертвы, весь героизмъ войскъ, всю пролитую солдатскую кровь и отступали, сжигая дома и селенiя, не думая о жителяхъ «отечества». Тогда зародилась въ ней еще неосознанная, непродуманная до конца ненависть ко всмъ военнымъ, не исполнившимъ элементарнаго долга, тогда она перестала понимать и уважать мужа… «Защита Престола»… По «политическимъ соображенiямъ» изъ за призрака какого то сепаратнаго мира, изъ за оклеветанной Императрицы измнили Престолу и не стали его защищать… Вотъ и дошли до большевизма… Кто же виновенъ?..
Ужасъ положенiя Ольги Сергевны заключался въ томъ, что никому, и мене всего мужу, могла она сказать все то, что передумала за эти страшные годы переоцнки цнностей. Кто пойметъ ее? Кругомъ — такое самолюбованiе! Кругомъ незыблемая увренность въ своей правот, въ побд. Ей становилось жутко. Сказать все то, что у нея накопилось на душ — ее сочтутъ за «лвую»… А нтъ!.. Только не это!!.. Нтъ, она не лвая… Отнюдь не лвая… Она боле «правая», чмъ вс они. Ей Престолъ и Отечество не пустые звуки… Какъ бы она ихъ защищала!.. Бога она не обвиняла. Она была слишкомъ умна и образована, чтобы мшать Господа въ свои людскiя длишки и винить Его за свои лность, трусость и неграмотность. Нтъ, она опредленно обвиняла во всхъ и своихъ, и чужихъ несчастiяхъ тхъ, кому такъ много было дано и кто своего долга не исполнилъ. Она слушала, какъ при ней разсказывали о недостатк патроновъ и оружiя. Она молча и нехорошо улыбалась. — «Зачмъ не берегли», — думала она. Она то видла, путешествуя по тыламъ, брошенныя винтовки, воткнутыя штыками въ землю и цлыя розсыпи патроновъ на оставленныхъ нами позицiяхъ. Она часто слышала, какъ восхищались «солдатикомъ», принесшимъ въ лазаретъ не брошенную винтовку, но она никогда не слыхала, чтобы обругали и тмъ боле наказали солдата, пришедшаго безъ оружiя и патроновъ. Кто же былъ виноватъ въ этой распущенности и послабленiяхъ?… Все они же!.. Начальники!.. А теперь?… Офицеры республиканцы… Офицеры революцiонеры… А вотъ изъ за нихъ — эта каторжная жизнь, эта работа въ Парижской контор и выстукиванiе на маленькой стенографической машинк никому ненужныхъ и совсмъ неинтересныхъ приказанiй и писемъ «патрона».
Она пла въ церковномъ хор Евлогiанской церкви. И она научилась компромиссу. Она пошла въ Евлогiанскую церковь потому, что тамъ регентъ былъ лучше и лучше оцнили ея голосъ. Она презирала себя за это, а вотъ все-таки не могла отказаться. Ей церковь давала такую отраду. Такъ радостно было придти въ нее въ воскресенье утромъ, когда еще никого нтъ, купить на три франка свчекъ и пойти ставить ихъ передъ иконами. Она гибко опускалась на колни, шептала съ дтства знакомыя молитвы, потомъ поднималась, и съ крпкою увренностью въ нужности того, что она длаетъ, ставила свчи. Она смотрла на бумажныя иконы, на скромный иконостасъ — его она и другiя женщины колонiи сдлали своими руками — и ей казалось, что тутъ все таки есть правда, которая ушла изъ жизни. Она смущалась лишь однимъ — ей порою казалось, что и это ненастоящее, какъ вся ея жизнь стала ненастоящей. За свчнымъ ларемъ стоялъ отецъ дiаконъ. Онъ былъ коренастый, сдой, съ коротко остриженными волосами, похожiй въ узкомъ черномъ подрясник на ксендза. Онъ прiятнымъ баскомъ подпвалъ ихъ маленькому хору. Но въ немъ не было того духовнаго, что привыкла она видть у дiаконовъ въ Россiи, и не могла она позабыть, что дiаконъ въ недавнемъ прошломъ — уланскiй ротмистръ и что у Сусликовыхъ онъ прекрасно подъ гитару поетъ цыганскiя псни. И церковь и вся служба иногда вдругъ казались какими то призрачными, точно сонными виднiями. И тогда являлось сомннiе въ существованiи Бога.
Когда она возвращалась, ее встрчала «мамочка» и, криво улыбаясь, говорила:
— Ну что же ты намолила у твоего Бога. По крайней мр узнала, когда же мы вернемся въ Россiю?..
IV
Мамочка больше не врила въ Бога. Въ свои семьдесятъ лтъ Неонила Львовна Олтабасова ударилась въ самый крайнiй матерьялизмъ.
— Столько было молитвъ, — говорила она, — и Государь и Императрица были подлинно святыми людьми. Если бы Богъ былъ — Онъ ихъ помиловалъ бы… А теперь, прости меня Оля, но какая же это церковь?… Какая и гд вра?… И смшно врить, когда живешь въ такой стран, какъ Францiя, гд такъ просто и удобно обходятся безъ Бога.
Неонила Львовна создала свою теорiю какихъ то «винтиковъ», еще не изслдованныхъ, но которые вотъ вотъ будутъ открыты учеными, изслдованы и изучены, и тогда все станетъ ясно и понятно, и никакого Бога для объясненiя тхъ или иныхъ явленiй не понадобится. Она жадно хваталась за газеты и въ нихъ искала новыхъ открытiй и изслдованiй въ области физiологiи, геологiи, археологiи, астрономiи и психологiи. И на каждое она смотрла съ точки зрнiя доказательства отсутствiя Высшей Силы, отрицанiя Бога.
— Вотъ, — говорила она, съ газетнымъ раскрытымъ листомъ входя въ комнату дочери, когда та, усталая и измученная дневной работой, переодвалась и умывалась. — Вотъ, ученые дознались, что вселенная не безпредльна, а что и ей предлъ есть. Въ миллiонахъ лтъ свтовыхъ лучей радiусъ этотъ, а все таки онъ есть. Вотъ теб и Богъ.
— Вы путаете, мама, — съ досадою говорила Ольга Сергевна. Ей противно было смотрть на мать. Въ длинномъ, старомодномъ черномъ плать, съ коротко остриженными, сдыми, гладко причесанными волосами, — если сзади смотрть, когда она сидитъ, и не узнаешь, мужчина или женщина, — неопрятная и распухшая старушка съ новыми и такими «нигилистическими» разсужденiями казалась ей ужасной и ей было страшно, что такъ она думаетъ про свою мать.
— Ничего я не путаю. Читала еще, что нашли черепъ человка въ Африк. И тотъ черепъ миллiонъ лтъ пролежалъ въ земл… Вотъ теб и Адамъ!.. Ученые теперь доказали, что человкъ существовалъ гораздо ране Бога.
Она съ торжествомъ поджимала губы и маленькими, блестящими, сверлящими глазками смотрла на дочь.
— Я уврена… я вполн уврена, что будетъ день, когда и мои «винтики» откроютъ.
— Какiе «винтики», мама, — съ сердцемъ говорила Ольга Сергевна.
— А вотъ эти самые, которые все длаютъ. И ты думаешь… Богъ?… Это Богъ войну, или грозу, или ведро послалъ?… или человкъ умеръ?… Волею Божьей? Это просто — «винтики» такiе въ природ вещей. Падаютъ они съ неба, попадаютъ въ атмосферу, поворачиваютъ такъ и эдакъ — и наше вамъ! — война… или вдругъ гриппъ ходитъ по городу… или отецъ убилъ дочь, или Кюртенъ какой нибудь проявился… И я уврена, что дойдутъ до того, что и ихъ будутъ ловить i подчинять себ, вотъ какъ электричество. Летятъ они, чтобы война тамъ что ли была, а ихъ ученые какими нибудь тамъ радiостями поймаютъ… и нтъ войны… Вотъ и надули твоего Бога…И безъ всякихъ молебновъ миръ на земл. Раньше наши мужики въ засуху, бывало, все молебны служили, съ хоругвями вокругъ полей ходили, а вотъ какъ поймаютъ и подчинятъ себ эти «винтики», такъ и не надо никакихъ поповъ. Наставилъ аппаратъ — и на теб — дождь, или солнышко, что теб угодно.
— Оставьте, мама. Начитались вы газетныхъ научныхъ фельетоновъ и думаете невсть какую премудрость постигли. Базаровы это раньше вашего говорили. Мн это просто тяжело отъ васъ слушать.
— Почему тяжело, — обижалась старуха.
— Вы старый человкъ… О другомъ вы должны думать… Какъ же умирать то будетъ вамъ тяжело, когда вы ни во что не врите?
Старуха недовольно крутила носомъ и уходила, шурша газетой изъ комнаты дочери.
— Поди, скажешь тоже. Кому извстно, кто когда помретъ. Можетъ быть, еще мн тебя хоронить то придется.