Поедемте в Лопшеньгу
Шрифт:
Боюсь, что вы не запомните, кто был кто, но вот как нас звали: Толя, Коля, Боря, Витя, Слава, Руслан, Леша и я. Ребята все были славные, молодые, энтузиасты парусного спорта, большинство из них не раз ходили под парусами, а человека три (и я в том числе) были новички. Боря нас всех кормил и поил.
Слава, Витя и Коля сидели на моторе.
Остальные были матросами, а Леша и Руслан — командирами. Это они появились однажды, как рок, два человека, отыскали мою дачу, и Чиф их пропустил, не залаял. Я не слыхал, во всяком случае, и вышел к ним с ленцой, не подозревая,
Поздоровавшись, они быстро оглядели меня, и один назвался Русланом, а другой Алексеем, Лешей… Простоватое такое было у Леши лицо, мужицкое, русское, самое русское у нашего будущего командира.
Сели на веранде, и, как сейчас помню, чудесный был конец июньского дня, солнце шло уж к закату, но во всем вокруг была уверенность, что еще долго будут сиять небеса, что и сумерки, когда наступят, будут теплы и светлы, что и в двенадцать часов ночи у нас в Абрамцеве северная часть неба еще будет светиться зеленовато… И оттого, что день такой долгий, а ночи коротки, так спокойно было нам и так всё располагало к разговору.
И заговорили мы (вернее, заговорил Леша) про шлюпку «Вега», про то, как поплывет эта «Вега» под туго дрожащими и гудящими парусами по каналу, потом по Волге, по Рыбинскому морю, по Шексне, через Кубенское озеро в Сухону, а там уже по Северной Двине до Архангельска, всё удаляясь, превращаясь в нестерпимо сверкающую точку в дали пространства и времени. И станут отражаться, повисать вниз головой в водах многих Мышкино, Калязин, Углич, Тотьма, Нюксеница и какие-нибудь там Никола Мокрый, Пёсья Деньга, Ноземские Исады, Нарезмы, Шиченьга, Дресвяник, Ярыга… От одних названий весело мне стало!
— Руслан, покажи! — добивая меня, тихо молвил Леша.
Руслан вынул из портфеля фотографии и показал — «Вегу». Шлюпку с двумя чуть заведенными назад мачтами. Она сфотографирована была у причала и казалась несчастной без людей. Без нас.
Мы вышли из дому и, обстоятельно обсуждая подробности, будто уже плывя на «Веге», пошли между лесов и полей. Вдали, наверху, — мы шли как раз низом, переходя по шоссе овраг, — кубически стекленело кафе. Низкое солнце, как в призме, радужно переваливалось в его гранях.
— Вы бывали на Севере? — спросил я.
— Нет, нет! — цепенея от будущего наслаждения, враз отвечали мои гости. — Никто не был! Никогда!
Север звал нас к себе…
А вот как ставились паруса на «Веге».
После крика командира все зашевелилось, начали распутывать ванты, шкоты, фалы и прочее.
Вот приподняли немного переднюю мачту, вот попали нижним концом ее, окованным железом, в гнездо внизу, в киле, вот, подпирая плечами, кряхтя и ухая, поставили ее вертикально, вдвинули в выемку в передней банке и захватили скобой.
Все это со стороны, наверное, было похоже на то, как рабочие ставят телеграфный столб: подымают его с земли, подпирают плечами, задирают все круче, круче, ссовывают нижний конец в яму, засыпают и утаптывают.
Потом мы стали натягивать ванты: «Ну! Еще! Давай еще! Ну-ну-ну-ну! Хоро-ош…» И так до четырех раз, потому что вант — четыре.
Установив одну мачту, принялись мы за вторую, и с ней проделали то же, что и с первой, и настала очередь ставить паруса, их было у нас три: грот, фок и стаксель. Возни с ними хватило нам еще минут на сорок — то костыль гафеля не шел до конца, то что-нибудь заедало… А ветром нас уже заметно несло даже и без парусов.
Наконец, паруса поставили, закрепили, распутали, натянули шкоты, сняли и запихнули под ноги в корму немощный наш мотор, поставили руль, Леша сел за руль, поерзал, чтобы было поудобнее, закричал:
— Фок! Фок, потрави шкоты! Грот! Возьми на себя!
И мы побежали.
Я не моряк, но так получилось, что за двенадцать лет прошел добрый десяток тысяч миль на самых разных судах — от карбасов и мотоботов до тральщиков и зверобойных шхун. И случались прекрасные плавания, когда неделю и больше море не шелохнется, а белые, тугие облака с утра до вечера стоят, кажется, на одном месте.
И все-таки в самом легком плавании устаешь. Устаешь от беспрерывного, круглосуточного, кругломесячного гула двигателя, от вибрации корпуса, палубы, койки, супа в тарелке и чая в стакане, от вибрации собственного тела.
Другое дело паруса! Да еще попутный ветер! Тогда в движении судна есть что-то от полета. Мчишься почти вровень с ветром, паруса туго натянуты, напряженные мачты поскрипывают и выгибаются слегка вперед, волна с бесконечно закручивающимся гребнем долго шелестит сзади, медленно приближается, подходит под корму, шлюпка приподымается, потом оседает, следует удовлетворенное «у-ух!» где-то у нее под пузом, шлюпка слегка сваливается налево, ты налегаешь на руль, выправляя по курсу, и тут же под кормой начинает петь, журчать, как бы ручеек по камушкам, шлюпка делает носом медленный, плавный мах направо, а ты опять бросаешь руль, чтобы ее ветром и волной повело опять налево… Это как вдох и выдох.
Еще в Пошехонье капитан «Дельфина», — буксирного катера, который притащил нас накануне, — вычертил нам схематическую карту от буя к бую, пока, как приписал он внизу, не наступит речная обстановка на подходе к Череповцу.
Ветер задул крепкий, хороший, и по всему было видно, что надолго, и командир наш решил не ночевать нигде, а идти всю ночь, чтобы утром подойти к Череповцу. А пройти нам надо было километров полтораста.
Поломки мотора, противный ветер на Волге порядочно выбили нас из графика, мы опаздывали уже, и потому никто не стал возражать. Решено было спать в шлюпке.
Работы нам не было никакой, только Коля лег на носу с биноклем и примерно раз в полчаса кричал оттуда:
— Вижу буй!
— Какой? — вопрошал его с кормы Леша.
— Красный! — после некоторого молчания вопил Коля.
Командир разворачивал карту-схему: очередным буем должен был быть именно красный. Все шло превосходно.
Руслан сидел на шкотах стакселя.
Еще двое примостились между банками и прилегли даже у шкотов грота и фока.
Леша, обложившись картами и биноклем, восседал на корме, как на троне.