Поединок. Выпуск 3

Смирнов Виктор Васильевич

Однажды, это было незадолго до майских праздников, Звягин вел занятия по отработке внимания. Как всегда, они шли пр городу. Старшина выбрал улицу, по которой водил их не раз. В баню они ходили по этой улице, на плац, совершали вечерние прогулки строем перед сном. Звягин остановил отделение, стал спрашивать о том, кто что увидел дорогой. Потребовал устной зарисовки улицы. Отвечали по очереди. Дополняли друг друга. Все вместе, как оказалось, увидели много меньше, чем старшина. Потом такие занятия стали ежедневными. Рассказывали отделенным, друг другу, а тогда...

В тот день Звягин назвал фамилию Семушкина. Вот как это было. Отделение вернулось с занятий. Чистили личное оружие, приводили в порядок

форму. Старшина — с курсантами. Подсел к Кононову.

— Вы в каком году, — спросил, — в последний раз видели Ивана Захаровича?

Кононов удивился страшно. Откуда старшине знать?

— Сразу, как в Испании началось, он уехал из поселка, — ответил Кононов. — А вы его знали?

Глупый вопрос. Мог бы сообразить курсант. Их внимание надо еще шлифовать и шлифовать.

Мельком, отдаленно вспомнилась Звягину Испания, бойцы-интернационалисты, командир отдельного взвода разведки Иван Захарович Семушкин. Июль 1938 года, Каталония, река Эбро, наступление республиканских войск. Челночные рейды по тылам врага, когда одна группа разведчиков уходила на задание, другая — возвращалась. Взрывы мостов, электростанций, складов с боеприпасами. Бои. Диверсии на дорогах, и последний переход из Испании во Францию с частями войск прикрытия. Все это промелькнуло в мгновение, при одном упоминании об Иване Захаровиче — требовательном командире, заботливом воспитателе, учителе, как они называли его там, в Испании. Иван Никанорович Звягин мог бы рассказать курсанту о Семушкине, о том, что это за человек, скольких воинов он воспитал, чему и как учил, но не время для таких разговоров, не положены в разведке такие рассказы.

— Долго он вас тренировал, курсант? — поинтересовался Звягин.

— Два года с лишним, — ответил Кононов и не смог сдержаться. — Разрешите, товарищ старшина? — спросил Звягина.

— Да.

— Вы о нем знаете что-нибудь?

— Что вас интересует?

— Просто... Где он?

— Воюет, товарищ курсант, воюет.

— Где?

Старшина вроде бы усмехнулся — так Кононову показалось. Тут же очень серьезным стал.

— На фронте, товарищ курсант, — ответил Звягин. — Хотел бы быть рядом с ним в любом, даже самом тяжком, испытании. Еще вопросы есть?

— Написать ему можно? — спросил Кононов.

— Думаю, что нельзя, — ответил старшина, и больше они к этой теме не возвращались.

Вскоре Звягин выделил Кононова. Рекомендовал курсанта на должность командира отделения. А за успехи в боевой, политической и специальной подготовке Кононову присвоили звание старший матрос. К этому времени курсантов стали тренировать в условиях длительных переходов; а в этом Кононов кое-что смыслил. На пользу пошли походы с Иваном Захаровичем на Злыдень-озеро. Старшина так и заметил, когда Кононова назначили отделенным.

— Хорошая в вас основа заложена, курсант. Будет из вас разведчик, — сказал Звягин, а про себя подумал, что повторяет слова Семушкина. Когда-то Иван Захарович говорил то же самое и ему, Звягину. И это получается вроде эстафеты: военные знания, опыт передаются от поколения к поколению. И теперь только от него, от Звягина, зависит, каким станет этот курсант и многие другие — молодые, горячие, нетерпеливые. Их надо учить и учить...

Из письма Клавы Полозовой

«...Подумать только, как быстро летит время. Вот уже и лето на исходе. В моей жизни нет перемен. Дни похожи один на другой: кровь, боль, страдания. Не подумай, что я жалуюсь, нет. Я пишу тебе о моей работе. А это кровь, боль, страдания людей, которые проходят через наше хирургическое отделение. Изо дня в день, из ночи в ночь. Иногда мне кажется, что другой жизни у меня не было. Так умаешься иной раз — до дома дойти сил нет. Остаюсь ночевать в госпитале. Единственный просвет — письма к тебе и от тебя. В письмах я разговариваю с тобой мысленно, и, как поговорю, сразу легче становится. Вроде бы часть тяжести на тебя перекладываю.

Да, мама всегда тебе передает привет. Жалеет, что я тебя с ней не познакомила. Чудачка, правда? Мы и сами-то как следует не успели познакомиться. Встретились, чтобы тут же расстаться. Тем не менее обещаю ей каждый раз представить тебя. Сразу после победы. Она говорит, что до победы еще дожить надо. Фашист к Волге вышел. Подумать только... Мы живем у самой Волги, а ниже, у Сталинграда, на этой же реке идут бои. Но мы доживем, верно? Несмотря ни на что.

Впрочем, хватит о грустном. Посылаю свою фотографию. Видишь, какая я веселая получилась. Потому что думала о тебе. Рядом — мама. Будем считать, что наполовину знакомство состоялось. Дело за тобой.

Недавно у нас был праздник. Да какой! Приезжали артисты из Москвы. Будто солнце выглянуло в затяжном ненастье...»

Комсомольское собрание подходило к концу, но накал не спадал. Складывалось такое впечатление, что каждый курсант решил высказать свою точку зрения. А какие там точки, если все говорили об одном: сталинградцы стоят насмерть и не дело отсиживаться в тылу. Надо пересмотреть программу, сократить ее, с тем чтобы всем уже до Нового года быть в действующей армии. Приближается праздник Октября. Если поднажать, уплотнить время, то можно ускорить выпуск.

— Мы начали учебу в марте, так, — говорил член комсомольского бюро москвич Степан Масленников. — Пришли сюда с хорошей физической подготовкой, так? Скажу больше: все мы прошли строгий отбор, так?

— Чего ты растакался, — крикнул кто-то из зала. — Дело говори.

— Вот я и говорю, — ответил Масленников, — письмо мне друг прислал. Шесть месяцев учился, уже младший лейтенант, командир взвода, едут они на фронт. А у нас конца не видно.

— Не забывайте, курсант Масленников, — ответил из первого ряда капитан-лейтенант Рязанов, — программа вашей подготовки другая. Пересматривать ее мы не в праве.

Кононов понимал Масленникова. Бывший боксер, чемпион, фронтовик. В боях с первых дней войны. Единственный из курсантов с медалью «За отвагу». Человек мечтает вернуться в свою дивизию. Об этой его мечте знают все курсанты. В то же время и капитан-лейтенант Рязанов прав. Есть программа, дни и ночи напряженнейшей подготовки. Каждый день не убавляет, а прибавляет мастерства. На собрании столкнулись эмоции курсантов и расчет командования. Он — секретарь, ведет собрание. В какую сторону? К какому берегу? Его личное мнение на чьей стороне? Учебу конечно же надо продолжать. Но не до марта...

В зале меж тем поднялся шум. Кричали, волновались.

— Разрешите?

В зале прозвучал всем хорошо знакомый, с хрипотцой, голос, и головы курсантов повернулись к боковой двери, возле которой с места поднимался очередной выступающий.

— Слово предоставляется коммунисту нашему старшине товарищу Звягину.

Звягин молча оглядел зал. Потеребил ладонью подбородок. Но так, что одновременно пальцы его терли щеку и как бы сворачивали на сторону нос. Характерный жест. Старшина всегда так делал, когда задумывался.

— Внимательно я вас слушал, — сказал Звягин. — Очень внимательно. Хочу спросить... Имеет ли право военный человек нарушать приказ?

Зал молчал.

— Ответьте, курсант Масленников.

— Никак нет, товарищ старшина, — поднялся Масленников.

— Ты сиди, сиди. Мы не на занятиях. Собрание комсомольское, ваше. Однако и на собрании не след забывать, что люди вы военные. Военному человеку негоже, как сам ты только что подтвердил, нарушать приказ. Учебная программа школы — приказ командования.