Поединок
Шрифт:
Петерсон, только что открывшая бал, что всегда для дам служило предметом особой гордости, теперь пошла с тонким, стройным Олизаром. Он держал ее руку точно пришпиленной к своему левому бедру; она же томно опиралась подбородком на другую руку, лежавшую у него на плече, а голову повернула назад, к зале, в манерном и неестественном положении. Окончив тур, она нарочно села неподалеку от Ромашова, стоявшего около дверей дамской уборной. Она быстро обмахивалась веером и, глядя на склонившегося перед ней Олизара, говорила с певучей томностью:
– Нет, ск'жи-ите, граф, отчего мне всегда так жарко? Ум'ляю вас – ск'жи-ите!..
Олизар сделал полупоклон, звякнул шпорами и провел рукой по усам в одну
– Сударыня, этого даже Мартын Задека не скажет.
И так как в это время Олизар глядел на ее плоское декольте, она стала часто и неестественно глубоко дышать.
– Ах, у меня всегда возвышенная температура! – продолжала Раиса Александровна, намекая улыбкой на то, что за ее уловами кроется какой-то особенный, неприличный смысл. – Такой уж у меня горячий темперамент!..
Олизар коротко и неопределенно заржал.
Ромашов стоял, глядел искоса на Петерсон и думал с отвращением: «О, какая она противная!» И от мысли о прежней физической близости с этой женщиной у него было такое ощущение, точно он не мылся несколько месяцев и не переменял белья.
– Да, да, да, вы не смейтесь, граф. Вы не знаете, что моя мать гречанка!
«И говорит как противно, – думал Ромашов. – Странно, что я до сих пор этого не замечал. Она говорит так, как будто бы у нее хронический насморк или полип в носу: „боя бать гречадка“.
В это время Петерсон обернулась к Ромашову и вызывающе посмотрела на него прищуренными глазами.
Ромашов по привычке сказал мысленно:
«Лицо его стало непроницаемо, как маска».
– Здравствуйте, Юрий Алексеевич! Что же вы не подойдете поздороваться? – запела Раиса Александровна.
Ромашов подошел. Она со злыми зрачками глаз, ставшими вдруг необыкновенно маленькими и острыми, крепко сжала его руку.
– Я по вашей просьбе оставила вам третью кадриль. Надеюсь, вы не забыли?
Ромашов поклонился.
– Какой вы нелюбезный, – продолжала кривляться Петерсон. – Вам бы следовало сказать: аншанте, мадам [10] («адшадте, бадаб» – услышал Ромашов)! Граф, правда, он мешок?
– Как же... Я помню, – неуверенно забормотал Ромашов. – Благодарю за честь.
Бобетинский мало способствовал оживлению вечера. Он дирижировал с разочарованным и устало-покровительственным видом, точно исполняя какую-то страшно надоевшую ему, но очень важную для всех других обязанность. Но перед третьей кадрилью он оживился и, пролетая по зале, точно на коньках по льду, быстрыми, скользящими шагами, особенно громко выкрикнул:
10
Очень рад, сударыня (франц.).
– Кадриль-монстр! Кавалье, ангаже во дам! [11]
Ромашов с Раисой Александровной стали недалеко от музыкантского окна, имея vis-б-vis [12] Михина и жену Лещенки, которая едва достигала до плеча своего кавалера. К третьей кадрили танцующих заметно прибавилось, так что пары должны были расположиться и вдоль залы и поперек. И тем и другим приходилось танцевать по очереди, и потому каждую фигуру играли по два раза.
«Надо объясниться, надо положить конец, – думал Ромашов, оглушаемый грохотом барабана и медными звуками, рвавшимися из окна. – Довольно!» – «На его лице лежала несокрушимая решимость».
11
Кавалеры, приглашайте дам! (франц.)
12
Напротив (франц.).
У
13
Большой круг (франц.).
– Медам, авансе... виноват, рекуле. Кавалье, соло! Пардон, назад, балянсе авек во дам! [14] Да назад же!
Раиса Александровна тем временем говорила язвительным тоном, задыхаясь от злобы, но делая такую улыбку, как будто бы разговор шел о самых веселых и приятных вещах:
– Я не позволю так со мной обращаться. Слышите? Я вам не девчонка... Да. И так порядочные люди не поступают. Да.
– Не будем сердиться, Раиса Александровна, – убедительно и мягко попросил Ромашов.
14
Дамы, вперед... назад! Кавалеры, одни! Простите... направляйте ваших дам! (франц.)
– О, слишком много чести – сердиться! Я могу только презирать вас. Но издеваться над собою я не позволю никому. Почему вы не потрудились ответить на мое письмо?
– Но меня ваше письмо не застало дома, клянусь вам.
– Ха! Вы мне морочите голову! Точно я не знаю, где вы бываете... Но будьте уверены...
– Кавалье, ан аван! Рон де кавалье [15] . А гош! Налево, налево! Да налево же, господа! Эх, ничего не понимают! Плю де ля ви, месьё! [16] – кричал Бобетинский, увлекая танцоров в быстрый круговорот и отчаянно топая ногами.
15
Кавалеры, вперед! Кавалеры, в круг! (франц.)
16
Больше жизни, господа (франц.)
– Я знаю все интриги этой женщины, этой лилипутки, – продолжала Раиса, когда Ромашов вернулся на место. – Только напрасно она так много о себе воображает! Что она дочь проворовавшегося нотариуса...
– Я попросил бы при мне так не отзываться о моих знакомых, – сурово остановил Ромашов.
Тогда произошла грубая сцена. Петерсон разразилась безобразною бранью по адресу Шурочки. Она уже забыла о своих деланных улыбках и, вся в пятнах, старалась перекричать музыку своим насморочным голосом. Ромашов же краснел до настоящих слез от своего бессилия и растерянности, и от боли за оскорбляемую Шурочку, и оттого, что ему сквозь оглушительные звуки кадрили не удавалось вставить ни одного слова, а главное – потому, что на них уже начинали обращать внимание.