Поэты 1820–1830-х годов. Том 1

Сомов Орест Михайлович

233. ВОСПОМИНАНИЕ («Друг того, чей взор тоскующий…»)

Друг того, чей взор тоскующий Не вздремнет на ложе сна, Звездной тверди гость кочующий, Солнце полночи, луна, Я люблю твой лик божественный, Но не греет он в ночи, И не властны тьмы торжественной Разогнать твои лучи… Да, но есть еще сияние, Есть луна небес других: Там горит воспоминание Благ утраченных моих. При звезде его негреющей Их душа распознает, Но ни искры пламенеющей С них на сердце не падет! 12 декабря 1838

234. ВОРОН

Здорово, друг ворон, бездомный, бессонный, Разумная птица моя! Сосед мой, мой ворон, мой гость благосклонный, Прилет твой приветствую я. Зачем ты так близко к жилищу живого И зорко так в очи глядишь? Иль

вещую тайну из мира другого Ты молча на сердце таишь? Всё знаю, друг ворон, вещун запоздалый: Ты поздно подсел под окно,— Всё знаю, мой ворон, мне сердце сказало, И сердце сказало давно! 1839 Тверь

235. ПУТЕШЕСТВЕННИК

Уж много лет как я, друг милый, Оставя отчий дом, Побрел, влекомый тайной силой, Неведомым следом. След всё вился в дичи опасной, Всё глубже впадал в лес И вдруг над пропастью ужасной Заглохнул и исчез. И вдруг призванья глас желанный Умолк в моей груди… Стою, седеет бор туманный — И бездна впереди. 1830-е годы

236. ПРИСТАВ ДОМА СУМАСШЕДШИХ К ПОСЕТИТЕЛЬНИЦЕ

Красавица, зачем нас посетила? Что в этот гроб тебя могло привесть? Придет пора, засыплется могила — Тогда приди, на свежем дерне сесть… Знакомы вы?.. Гляди смелее в очи: В них нет любви, но и укора нет; Ему слились, как привиденья ночи, Все образы, без красок и примет. Не бойся же, не вскрикнет, не узнает: Всмотрись в его бездонные глаза, — В них не земной теперь огонь пылает, В них не блеснет знакомая слеза. На пламени и козней и коварства В нем мир земной, перепылав, погас; Зато, царем заоблачного царства, Как гордо он теперь глядит на нас! 10 апреля 1840

В. Н. ГРИГОРЬЕВ

Василий Никифорович Григорьев родился 25 января 1803 года в семье бедствующего петербургского чиновника. Одиннадцати лет был отдан в Петербургскую губернскую (будущую 2-ю) гимназию, которую окончил в декабре 1820 года. Из гимназии, отличавшейся рутинерством и бездарностью преподавателей, Григорьев вынес лишь чрезвычайно скудные сведения; однако он с благодарностью вспоминал впоследствии профессора русской словесности Н. Бутырского, который ободрил и поддержал первые поэтические опыты Григорьева — перевод из Оссиана «Гимн солнцу» и переложения псалмов. С начала 1820-х годов Григорьев начинает помещать в «Благонамеренном» свои стихи, преимущественно переводы из Салиса, Ламартина, Маттисона, Клопштока и др. Общение с Бутырским и товарищами по гимназии (в частности, П. Ободовским) вводит его в круг литераторов; одновременно Григорьев усиленно пополняет недостатки своего образования чтением и изучением языков. В 1821 году он поступает на службу в Экспедицию о государственных доходах, однако, несмотря на трудолюбие и исполнительность молодого чиновника, служебная карьера поначалу ему явно не удается. В декабре 1823 года уже получивший некоторую известность своими стихотворениями Григорьев избирается по представлению Рылеева членом Вольного общества любителей российской словесности.

Литературно-общественная позиция Григорьева в это время складывается под непосредственным влиянием декабристского крыла Общества; в его творчестве этих лет преобладающая роль принадлежит гражданским мотивам. По-видимому под воздействием Рылеева и Ф. Глинки, он возвращается к псалмодической лирике, используя библейскую образность для создания ораторских инвектив, насыщенных гражданским содержанием в духе аллюзионной декабристской поэзии («Падение Вавилона», 1822; «Чувства плененного певца», 1824; «Жалобы израильтян», 1824); характерно и обращение его к теме новгородской вольности («Берега Волхова», 1823) и наиболее героическим эпизодам русской истории («Нашествие Мамая», 1825); в том же русле декабристской литературной традиции идет и его известное стихотворение «Гречанка» (1825), наряду с «Грецией» Туманского один из наиболее значительных в литературе 1820-х годов откликов на греческое восстание. Весной 1825 года Григорьев впервые посещает Кавказ; «кавказская тема» с этого времени становится одной из важных в его творчестве.

Ни восстание 14 декабря, ни следствие по делу декабристов не коснулись Григорьева; однако еще в 1828 году в «Северных цветах» он печатает «Сетование» — одно из лучших своих стихотворений, проникнутое ощущением гражданской скорби и, несомненно, связанное с недавними событиями. Григорьев сохраняет и расширяет литературные связи: с Гречем и Булгариным (в «Сыне отечества» и «Северном архиве» он печатается еще в 1830-е годы), с Измайловым; в кружке Дельвига он знакомится с Пушкиным; у Булгарина (в 1826 году) — с Грибоедовым. В апреле 1828 года Григорьев отправляется в длительную служебную командировку на Кавказ; здесь он встречается со ссыльными А. Бестужевым и В. С. Толстым и присутствует на обеде по случаю свадьбы Грибоедова; в 1829 году он же первым встретил тело убитого Грибоедова, о чем рассказал в одном из своих очерков. Посетив Грузию, Нахичевань, Пятигорск, составив обозрения Нахичеванской провинции, персидской границы и торговли в Закавказском крае, Григорьев в конце декабря 1830 года вернулся в Петербург, с репутацией авторитетного знатока экономики и статистики. В 1832–1835 годах он постоянно находится в разъездах по служебным поручениям — в Олонецкой и Архангельской губерниях, в Пскове, на Украине, в Прибалтике, в Крыму [169] . Путевые впечатления проецируются в его поэзию, в частности «восточной темой», разрабатываемой, однако, в духе традиционной для романтической поэзии 1830-х годов «ориентальной» экзотики. Из стихов Григорьева исчезают общественные мотивы; происходит и смена жанровых форм. Он культивирует романс, лирический монолог, философско-дидактическую балладу; поэтика его приобретает черты «бенедиктовской» напряженности и мелодраматизма, однако без бенедиктовских крайностей. Стихотворения Григорьева 1830-х годов не выделяются как сколько-нибудь заметное и оригинальное явление и представляют интерес главным образом как факт эволюции поэтического стиля.

169

См. формулярный список Григорьева — ГПБ, ф. 225 (Григорьева), № 1 (1850 г.); см. также: В. Шадури, Декабристская литература и грузинская общественность, Тбилиси, 1958, с. 345; И. Андроников, Тетрадь Василия Завелейского. — «Прометей», 1968, № 5, с. 220.

Во второй половине 1830-х годов поэтическая деятельность Григорьева

почти прекращается; в поздние годы он дает своему творчеству невысокую оценку, рассматривая его не как «дар, ниспосланный… свыше», а как «минутную вспышку довольно живого воображения», результатом которой было то, что из него «не вышло ни настоящего поэта, ни истинно дельного чиновника» [170] . До конца жизни он остается в департаменте государственного казначейства, последовательно получая назначения правителя канцелярии, исправляющего должность начальника отделения, наконец вице-директора (с 1858 года). В 1842 и 1846 годах он совершает две заграничные поездки. Умер Григорьев 5 декабря 1876 года в отставке, дослужившись до чина действительного статского советника. После него остались обширные мемуары («Заметки из моей жизни», 1851–1863) преимущественно бытового характера, с некоторыми ценными сведениями, касающимися его встреч с писателями [171] .

170

«Заметки из моей жизни». — ГПБ, ф. 225, № 5, л. 10.

171

Публикацию этих отрывков см: Н. К. Пиксанов, Русские писатели в неизданных воспоминаниях В. Н. Григорьева (Пушкин, Грибоедов, Рылеев, Бестужев и др.). — «Современник», 1925, № 1, с. 127.

237. ГОРНЫЙ ПОТОК

О юноша бессмертный! Куда стремишься ты, Рождением безвестный, С нагорной высоты? О, как ты мил, прекрасен В серебряных кудрях! Как грозен ты, опасен В утесистых скалах! И сосна вековая Перед тобой дрожит, К земле главу склоняя… Вмиг корнем вверх летит! Бегут скалы упорны, Веков седых престол; Ты ступишь — глыбы горны, Треща, катятся в дол! И солнце одевает Тебя своей красой И часто наряжает В цвет неба голубой. Зачем же так стремиться В угрюмый океан? Иль хочешь удалиться От близких к небу стран? Или тебе постылы Лазурь, краса небес И в старину твой милый Приветливый утес? О юный! не стремися Ты в Океан седой… Или навек простися С свободою златой! Ах! и тебе приманчив Наружный тихий вид; Но знай, что он обманчив, Хоть Океан молчит. Пусть месяца мерцаньем Ты будешь осребрен, Пусть утренним сияньем Ты будешь озлащен… Но что покой, отрада, Что месяца привет, Что блеск прелестный злата, Когда свободы нет? Ты здесь везде властитель, Везде как мощный царь: Земля — твоя обитель! Утесы — твой алтарь! А в море ветр твой спутник, Вожатый вод твоих; Ты в нем навеки узник Во власти вихрей злых! О юный! не стремися Ты в Океан седой… Или навек простися С свободою златой! <1821>

238. ПАДЕНИЕ ВАВИЛОНА

Погиб тиран! Возденем к небу длани! Давно ли мы, с поникшею главой, Несли ему уничиженья дани, Омытые кровавою слезой? Давно ли меч, в крови ненасытимый, В руке убийц властительных сверкал? Виновник бед и язв неисцелимых, Давно ли он народы пожирал? Всевышний внял сынов своих моленью — И нет его! меч гордый преломлен; Конец бедам, конец уничиженью, И иго в прах с страдальческих рамен! Столетний кедр, воспитанник Ливана, Воздвигнулся ветвистою главой, Возвеселясь погибелью тирана. «Он пал, — гласит, — он пал, властитель мой! Ликуй, Ливан!» Под острием железа, Свободный днесь, уж не падет твой сын И, опершись на рамена утеса, Возвысится, как мощный исполин! Смерть варвара смутила мрачны сени: Узрев его, содрогся хладный ад; Воспрянули из мрака сильных тени, И, на него вперивши робкий взгляд, Они рекли: «И ты, царь Вавилона, Познал и ты ничтожества удел!» Давно ли он с блистательного трона Величием, гордынею гремел? Днесь труп его, источенный червями, Лежит во мгле, осклабив тусклый взор; Заутра вихрь с поблекшими листами Снесет его надменности в укор… Денницы сын, блестящее светило, Чья длань тебя низринула с небес? Чье мщение в единый миг сразило Могучего, как вековый утес? Не ты ли рек: «Сравняюся с богами, Превыше звезд поставлю мой престол, К моим стопам падут цари рабами…» Ты рек — и пал, главой склонясь на дол! Угаснет день — и путник утомленный Зайдет сюда — и труп увидит твой. «Вот смертный тот, — он скажет, изумленный,— Кто управлял Вселенныя судьбой, Кто услаждал свой слух цепями рабства, Под чьей стопой являлась степь кругом, Пред кем в плену дымились царства, Стенал народ под варварским жезлом!» Чудовище, природой отчужденный, Проклятие с забвеньем твой удел! Твой труп, один, лежит непогребенный, Лишь хищный вран крылом его одел! Где замыслы гордыни величавы? Как сорванный ветрами лист сухой, Исчез и след твоей гремевшей славы… Дрожи, тиран, не дремлет мститель твой! <1822>