Поезд на Солнечный берег
Шрифт:
– Зачем ты пришла? – тихо спросил Филипп.
«Ты пришла. Ты пришла. Ты пришла», – отстучало его сердце.
– Ты хотел меня видеть, – сказала она.
– Откуда ты знаешь?
Она протянула к нему сжатую руку и разомкнула пальцы. На ладони лежали капельки дождя. Но вид у Филиппа был такой угрюмый, что Ада виновато опустила руку.
– Я могу уйти, – сказала она.
Филипп улыбнулся, и улыбка его причиняла боль.
– Это ужасно, – сказал он, глядя куда–то поверх ее плеча. – Я не могу тебя видеть… и не могу не видеть тебя.
Ада задрожала; но она вспомнила, зачем пришла
– Филипп, – начала она, – ты очень славный, но…
Филипп предостерегающе поднял руку.
– Не надо. Я знаю, что за этим следует. Ты больше не любишь меня?
– Нет.
– Ты никогда не любила меня.
– Нет.
«Нет; я всегда любила тебя, но, Филипп, Филипп… Если бы ты только мог понять!»
Филипп повел плечом. Ему было очень больно, он задыхался от бессилия, гнева, горечи, и в то же время какое–то нечеловеческое спокойствие разливалось по всему его телу. Так, наверное, чувствует себя человек на обреченном космическом корабле, оставивший всякую надежду на спасение. Он только обронил:
– Может быть, ты и права. Я бы все отдал на свете, чтобы сказать то же, что ты сказала мне сейчас.
И еще он сказал:
– Одни живут в мире реальности, другие – в мире мечты. Я становлюсь таким, как все, и все–таки я благодарен тебе за то, что был другим. – Две слезинки покатились по щекам Ады, а может быть, это просто был дождь. – Я теперь беднее последнего нищего, Ада, но любовь – не подаяние, чтобы ее клянчить, и я… я не могу.
Дождь перешел в черный снег. Черные хлопья падали на лицо Филиппа, обжигая холодом; но он не чувствовал ничего. Фаэтон не винил девушку ни в чем; никто не мог быть виноват в том, что она не любила его, и менее всех – она. И все же ему было жаль своей загубленной мечты, и над ней он плакал горькими слезами – в душе, потому что гордость не позволяла Филиппу показать, как же ему на самом деле больно.
– Погода сломалась, – безучастно заметил он, чтобы разорвать это невыносимое молчание.
– Что же теперь будет? – спросила Ада.
– Ничего, – ответил Филипп. – Министерство погоды напишет прошение, вызовут мышкетеров и пушками расстреляют облака.
– Мне жаль…
– Мне тоже, – сказал Филипп; собственный голос доносился до него словно откуда–то издалека. – Плохо, когда небо расстреливают из пушек.
Ада сделала шаг к нему; еще немного – и она, забыв обо всем, бросилась бы ему на шею. Филипп не шелохнулся, но она встретила его взгляд – и все в ней умерло.
– Я не умею просить, – сказал Фаэтон, и горькая улыбка исказила его рот.
– Я бы хотела, чтобы ты был счастлив, Филипп, – сказала Ада искренне. – Мы так мало знали друг друга. – Она жалко усмехнулась. – Ты и я, мы… Я не могу тебе ничего объяснить. Ты встретишь кого–нибудь еще, ты ведь такой замечательный! У людей всегда так бывает, я знаю. И потом, твоя невеста… – Она запнулась и тяжело покраснела.
– Да, – сказал Филипп, – но разве я смогу построить для нее радугу после того, как встретил тебя?
– Конечно! – горячо воскликнула Ада. – То есть… Я не хочу, чтобы тебе было плохо, Филипп.
– Мне не будет плохо, – отрезал Филипп. – У меня не будет больше сердца, и я не стану строить радуги. Все будет
Ада растерялась. То, что он страдал из–за нее, было невыносимо; но она не могла поступить иначе – ради него. Ей столько хотелось сказать ему, но она не смела, и сердце ее разрывалась на части.
«Земля касается тебя, а я не могу; снег касается тебя, но не я. Вот и все, – думал юноша. – Неужели все? Как это горько – терять тех, кого ты любишь».
– Филипп, – сказала Ада дрожащим голосом, – это последний раз, когда мы видимся.
– Что ж, – сказал он, придав своему голосу беспечную беззаботность, – прощай.
«И уходи, только поскорее, потому что я не выдержу этого, не выдержу, не выдержу…»
– Прощай, – эхом откликнулась Ада и растворилась в метели. Ее фигура становилась все бледнее, все меньше; быть может, она оборачивалась, чтобы взглянуть на него в последний раз, но Филипп уже не мог видеть этого. «Вернись», – проговорил он вслух, как будто она могла его слышать.
В следующее мгновение все смешалось; земля и небо, воздух и ветер. Филипп понял, что он остался – один.
Сон тридцать третий
Он шел, вернее, брел; тело его двигалось само по себе после того, как душа оставила его, и душа эта была Ада. Солнце, полдень, небо, озаренное любовью, все, что он подарил ей когда–то, больше не имело смысла. Иногда он думал о себе – в прошедшем времени: «Бедный Филипп, ты был такой веселый…» Будущее для него подернулось траурной каймой; он ничего не ждал, ничего не желал от него.
«Мне приснился радужный сон – именно радужный – и вот я проснулся. Шекспир сказал Лаэрту: любить – ужасно, но не любить еще хуже, а может быть, ничего такого не говорил, а Лаэрт только выдумал все это. Хорошо Лаэрту – он не чувствует ничего, он… Нет, он все–таки привязан ко мне, иначе бы не волновался за меня. Мне надо купить себе черствое сердце, лучше всего из небьющегося стекла – с ним мне будет легче жить.
(Ему стало немного легче, когда он представил себе это сердце: его бьют, а оно не ломается и, как мячик, отскакивает от пола…) И почему я решил, что она должна меня любить так, как я люблю ее? Ведь она – особенная, а я – самый обыкновенный. Но я построил радугу для нее, значит… значит, в тот момент она все–таки любила меня так же, как я ее, иначе не было бы радуги, ничего. Ее любовь длилась один миг, а моя превратилась в боль, и вот я…»
Филипп застыл перед громадной лужей; опрокинутые дома в глубине дрожали всякий раз, как на поверхности непрошеного моря пробегала легкая рябь. Что–то беспокоило Филиппа, он и сам не мог понять, что. Он поднял голову; далекие силуэты домов темнели на фоне неба, но маяка среди них не было. Филипп обошел лужу и продолжил свой путь. Улица, по которой он шел, обросла круглыми небоскребами со скошенными двускатными крышами; за изгородями шелестели сады колючей проволоки. По правую руку от юноши громоздился уродливый театр, облепленный неоновыми вывесками. Филипп остановился, потрясенный. Он узнал улицу, на которой впервые встретил Аду; он не мог понять, в чем дело, отчего улица так изменилась. «Наверное, все в мире изменилось, – подумалось ему, – потому что ОНА ушла».