Поезд на третьем пути
Шрифт:
О, пусть будет то, чего не бывает,
Никогда не бывает...
***
У Сабурова - ни туник, ни хитонов.
На занавесе написано:
"Лучше смех, чем слезы".
Каждый вечер французский фарс в переводе Бинштока.
С самого начала всё ясно.
Первый любовник в одних исподних, героиня в кружевном халате, и только счастливый супруг в хорошо сшитом фраке.
Супруг - член английского клуба, и всю ночь напролёт играет в баккара!
Но, забыв чековую книжку, невзначай возвращается
Заслышав возню, господин в исподних срочно прячется в большой шкаф, а героиня делает страшные глаза и притворяется спящей.
Все было бы хорошо, если б любовник не кашлял.
Но либо он, чорт, простужен, либо в шкафу нафталин.
Супруг в цилиндре входит на цыпочках, супруга спит, а тот кашляет.
Зал гогочет, фарс грозит превратиться в трагедию, но положение спасает прехорошенькая горничная в кружевной наколке.
Барин, хотя и идиот, но пощекотать горничную не дурак.
Все кончается вполне благополучно, а Грановская, несмотря на вопиющую пошлость и пьесы и роли, совершенно бесподобна.
Умна, женственна, грациозна, лукава, и одному Богу известно, что её, как птичку в золотой клетке, годами держит в Сабуровском фарсе?
Один из лучших знатоков театра, А. Г. Кугель, писал в "Театре и искусстве":
"Грановская это жемчужина в навозной куче. Ей бы играть хозяйку гостиницы в пьесе Гольдони, или продавщицу цветов в "Пигмалионе" Шоу, или даже Розину в "Севильском цирюльнике", а её, бедняжку, в корсет Поль-де-Кока тискают и дышать не дают"...
***
Обозрение театров приближалось к концу.
Апофеоз был в Камергерском переулке.
Камергерский переулок - Художественный театр.
Театр Станиславского, театр Немировича-Данченко.
Об этом написаны трактаты, мемуары, воспоминания, фолианты.
Поколение, которое доживает век, еще до сих пор ничего не забыло.
И, когда за чашкой зарубежного чая, собираются вместе в тесный, с каждым годом редеющий кружок, где-нибудь в Париже, в Нью-Йорке, в Рио-де-Жанейро, в чорта на рогах, то то и дело слышишь:
– А помните в "Дяде Ване" удаляющуюся тройку и колокольчики за стеной?
– А как Артём на гитаре тренькал?
– А старика Фирса помните?
– А "На дне" Горького, помните, как говорил Барон, лёжа на нарах, - в карете прошлого далеко не уедешь! Как он это говорил!
– А кто играл Вершинина в "Трех сестрах"?
– Ну, Станиславский, конечно!
– Разве можно забыть, как он напевал вполголоса "Любви все возрасты покорны..."
– А молодые поручики в белых кителях, Федотик и Родэ?.. Целовали ручки, щелкали фотографическим аппаратом и всех снимали на память.
И полк уходил из города, и издали доносились звуки военного марша, и постепенно замирали, замирали...
– А помните, как играл Станиславский князя Обрезкова в "Живом трупе"?
–
– В большой гостиной, где диваны и кресла из карельской березы и всё обито вялым лиловым шелком?
– А Москвин - Федя Протасов?
– Помните, как он лежал на тахте, закрыв лицо руками, а цыгане пели "Эх, не вечерняя, не вечерняя заря"?
– А как Качалов играл набоба Баста "У жизни в лапах"?
– А кто помнит Москвина в роли Федора Иоанновича? "Я царь, или не царь?!"
– А как он изображал Кота в "Синей птице"!
– В черных бархатных сапогах, и такой ласковый, ласковый, и голос сладкий и вкрадчивый, а как был загримирован?!
– Помните, усы? Три волоска, как в струну вытянуты, и длинные-предлинные, три с правой стороны, и три с левой!
– А "Miserere" помните? И музыку Ильи Саца?
– А в "Вишнёвом саду" декорации Добужинского?
– А "Месяц в деревне"?
– Зеленую лужайку, залитую солнцем. И легкие, белые занавески на окнах, которые от ветра колышутся?
– И Вишневский в роли Бориса Годунова?
– А актрисы, актрисы? Книппер, Германова, Коренева?
– А Ликкиардопуло, непременный грек, поэт, советчик, переводчик?
– А кто, господа, помнит, как чествовали Чехова?
– И как ему было стыдно и неловко. И как он, бедный, снимал пенснэ, пожимал руки, и покашливал?
– А как приезжал этот самый Гордон Крэг, и хотя и англичанин, а всё время облизывался от восторга?
– А Сураварди? Верный индус Камергерского переулка? Который привозил живого Рабиндраната Тагора, прямо из Индии в Художественный кружок?
– А помните? Помните? Помните?
Чай давно простыл и, несмотря на сладость воспоминаний, чувствовалась потребность в эпилоге.
– Притворяться нечего, все равно это новое поколение, идущее на смену, начиная от ловчил и доставал, вышколенных комсомольской муштрой, и кончая ватагой новоиспеченных французов, американцев и иных иностранных подданных, всё равно, молодое поколение усмехнётся, как полагается.
– Усмешкой горькою обманутого сына
Над промотавшимся отцом...
Извиняться, однако, не будем, оправдываться не станем.
А в эпилоге воспоминаний были, всего-навсего, серые ботики Качалова...
Кто знал Москву описываемых лет, тот подтвердит, и на суде покажет.
Так велико было поклонение, так неумеренно обожание, что толпой выходила молодёжь, по преимуществу женская, в одиннадцатом часу утра на Кузнецкий мост, и терпеливо ждала.
Ибо известно было, что утреннюю свою прогулку, от Петровки до Лубянки, вверх по Кузнецкому, и по правой стороне обязательно, Василий Иванович Качалов совершает в начале одиннадцатого, а потом по Петровке, мимо кондитерской Эйнема и большого цветочного магазина, сворачивает в Камергерский, на репетицию.